– Мы существуем всего три года, – объяснил архитектор после того, как мы пообедали в «Макдональдсе» и заодно поговорили. – Головная организация работает во Франкфурте-на-Майне, в Германии. Можно сказать, на второй Родине. Я там пережил войну, потом учился и жил до Америки. А здесь мы уже создали солидный попечительский совет, связались с аналогичными организациями, обратились за финансированием к правительству и скоро получим деньги. Месяца через три-четыре, возможно, предоставим Вам работу. Но уже сейчас можем предложить должность заведующего отделом Восточной Европы и СССР. Правда, пока на добровольных началах. Мне нужно разложить и разобрать по темам вырезки из газет, но это завтра. А сегодня надо привыкать к тому, что в Америке не чураются любой работы. У меня перед домом на лужайке много опавших листьев. Вот пластиковые мешки, грабли – и вперед.
Так я заработал восемь долларов за два с половиной часа.
На втором этаже дома был маленький флигель и груда газетных вырезок на столе. Под вечер архитектор дал мне одеяло и спальный мешок, который я расстелил на полу. Если бы не холод под утро, было бы вполне прилично. Почти свежий воздух, пахнущий пряной травой, прямо как в пионерском лагере летом много лет назад.
Я мог бы рассортировать ему весь архив и перевести несколько писем на русский за один день, но понял, что платить будут по американскому минимуму не за работу в целом, а как здесь принято, что называется, в час. Обреченно не хотелось возвращаться в Филадельфию, и надо было оставить что-то для следующей поездки.
Архитектор оплатил мне затраты на дорогу и восьмичасовой рабочий день.
– Хорошая работа, – сказал он одобряюще.
– Еще бы… – чихнул я, наконец отмыв руки от травы, и подумал: «Политика – не мое корыто».
На обратном пути в кармане у меня было еще почти сорок долларов, и я впервые за несколько последних дней почувствовал себя увереннее. Чтобы не расслаблялся на радостях, Господь к полуночи забросил меня, запутав в автобусных пересадках чужого города, в полутемный и почти безлюдный трущобный район. Кирпичные стены, мусорные баки, чахоточный на фоне ночного дождя свет окон, ни деревца – одно и то же на все четыре стороны.
Мужик в темноте возник как из-под земли на расстоянии вытянутой руки. Он был совсем «черный» на фоне черной стены черной улицы черного города.
– Эй, – сказал он беззлобно. – Ты гей?
Я тогда не знал, что это такое, но на всякий случай, не останавливаясь, сказал:
– Нет.
– А доллар есть?
– Нет.
– А ты подумай?
Он пошел за мной, пристраиваясь сбоку.
– Сказал же тебе – нет.
Мужик поднял с улицы увесистый камень.
– На, – я сунул ему пятерку, отложенную в расходы на завтрашний день.
Он словно растворился в темноте. Мне повезло – это был одиночка-наркоман. Позже, уже в Нью-Йорке, мне объяснили, что если уж нет машины, в кармане всегда надо носить с собой не менее пятнадцати долларов. На случай грабителей или наркоманов. Меньше не рекомендуется, могут обидеться и ударить ножом.
И все-таки первые заработки окрыляли. Чтобы начать жизнь в Штатах с нуля, как минимум, надо было где-то заработать первые двести-триста долларов. Точнее, удержать.
Наутро я попытался устроиться на любую работу в одну из местных газет: курьером, посыльным, уборщиком. Мне повезло. Заведующий международным отделом солидной «Филадельфии энкваэрер» оказался совсем нетипичным американцем. Он не мотал поощрительно головой, не скалил зубы, не излучал активную доброжелательность.
– Послушай, парень, – сказал он просто. – Тебе надо идти обычным путем эмигранта и переучиваться или, а это, как мне кажется, у тебя получится, переезжать в Нью-Йорк. В озере легче выжить обычным рыбам, там мало хищников. В океане гораздо опаснее и труднее, но и воды больше. И возможностей тоже, если есть желание жить.
Он не послал меня в «гуд лак», этот коллега американец, но обосновал то, о чем я уже думал: вырваться.
На самом деле это одно из ключевых понятий в жизни. Вырваться из школы, из дома, из одиночества, из рутины, перемалывающей год за годом выделенное нам Богом время. Вырваться из обстоятельств, в которые человека ставит государство или он загоняет сам себя. Вырваться из бедности, ставшей наказанием. И из благополучия, означающего нередко не более, чем плату за поражение в жизни.
Но главное, нужно было вырваться. Даже в никуда.
А это всегда означает – подальше.
ИСПЫТАНИЕ
Я закинул рюкзак и вышел из чужого дома в чарующую золотую пенсильванскую осень, свежую и жизнерадостную. Тогда мне было почти легко. И немного страшно от полной неизвестности впереди. До вокзала надо было добираться с пересадкой, потом дальше на Нью-Йорк. А там – как будет.
Среди сосен мыкались коттеджи и пересвистывались белочки. Район американского среднего класса.
У автобусной остановки на стволе одиноко висело объявление: «Скорая телефонная помощь. Если вы в беде и вокруг вас никого нет, а вам некуда идти – звоните, мы поможем».
– Прямо, знак свыше, – подумал я, сбросив все свои пожитки на влажную от прошедшего дождя парную землю. – Бывает же такое. Может, Бог есть. А то я…
Последняя строчка с телефоном вернула в реальность: «Общественная организация геев и лесбиянок Филадельфии. Звони. Мы немедленно придем тебе на помощь!».
– Бога нет,- сказал я и подумал: «А чем черт не шутит?».
Подошедший автобус уже открывал мне дверь в Америку.
ДЗЕНЬКУЮ БАРДЗО
Жизнь не такая длинная, как кажется вначале, по недоразумению от рождения. Но и не столь короткая, как оказывается потом.
Я никогда не думал, что именно белорусский язык может стать для меня шансом выживания в Америке. Представить себе не мог. Даже в кошмарных снах первых месяцев свободы. Свободы подохнуть или прорваться.
Один человек мне сказал, что языки надо знать.
– Надо, – ответил я и подумал, что сначала учишься говорить, а потом всю жизнь – молчать. Но к заработку это не относится.
В декабре в Нью-Йорке промозгло, как в овощехранилище. Но все равно каждому найдется и место, чтобы спрятаться или высунуться, и морковка, чтобы съесть или приманить. Высокая влажность здесь даже несильный мороз превращает в холод, тягучий, как чувство голода, и переползающий изнутри – вовнутрь.
