Отражения

говорят, но даже после уничтожения почти трех миллионов польских евреев нацистами, уже после войны, в стране произошли погромы. Выжившие, а точнее, вернувшиеся польские евреи тогда, в большинстве своем, уехали — в США и навстречу возрождающемуся Израилю. Они не хотели оставаться на пепелищах домов и родных в Европе.

Виктор остался. Он был молодой, энергичный, верил в коммунизм и в светлое будущее, несмотря ни на что. Успел жениться и развестись. Его, грамотного и знающего русский, взяли в головной офис главного агентства печати Польши — ПАП.

Ступников: А не мешало вам, тем более, тогда, что ваши родные в Израиле?

Граевский: Совершенно не мешало. Я переписывался со своими. Однажды кто-то спросил меня: «А почему ты поддерживаешь связь с фашистской страной?» И я ответил, что это не «фашистская страна», и там живут мои родители, сестра. Больше никто и не спрашивал.

— А по убеждениям вы были социалист?

— Я был честный коммунист. Помню еще Дворец пионеров в довоенном Львове. И потом мы были на стороне Советского Союза и чувствовали себя благодарными ему за борьбу против фашизма. В Польше я сразу вступил в партию, потому что верил в ее идеалы. В коммунизме меня привлекала идея всеобщего братства независимо от национальности — и поляки, и евреи, и турки, и японцы… А после того, что произошло в Польше во время войны с евреями — особенно. «Теперь, — думал я, — мы все будем равные и свободные.»

— И что произошло потом?

— Мой отец тяжело заболел. Я обратился с просьбой о разрешении поехать в Израиль, чтобы его навестить. Мне выдали паспорт и так я снова увидел своих близких. Та поездка в Израиль перевернула всю мою жизнь. Я захотел уехать. Но середина пятидесятых годов прошлого века — это самый разгар «холодной войны» между СССР и Западом. Для журналиста солидного государственного агентства выезд был проблематичен, а бежать, то есть просто остаться, я не хотел. Мне Польша ничего плохого не сделала. Я вернулся и написал заявление в партию с просьбой разрешить мне выезд к родным и вступить в коммунистическую партию Израиля. Никакого ответа не было, но и проблем тоже не возникло. Все шло по- прежнему. Я работал главным редактором отдела новостей из Советского Союза и «стран народной демократии». Так и жил: де-факто в Польше, а душой уже в Израиле.

Но у меня была подруга, Люция, которая работала директором канцелярии первого секретаря ЦК польской объединенной рабочей партии Эдварда Охабы. Поскольку я был в разводе, свободный, то часто заскакивал к ней, в здание центрального комитета, поболтать за чашечкой кофе.

И вот, в один прекрасный день, в феврале 1956 года я пришел к ней, как обычно, но она была очень занята и попросила посидеть немного, подождать — может и получиться отпроситься, чтобы спуститься в кафе. И убежала. От нечего делать, я увидел у нее на столе какую-то брошюру в красной обложке с надписью «совершенно секретно» или «государственная тайна». Под грифом было написано, что это доклад Никиты Хрущева на 20-ом съезде партии. На русском языке. Когда подружка вернулась, я спросил, могу ли взять его с собой, чтобы почитать — раз уж она занята. «Хорошо, — ответила Люция. — Но только на пару часов. Он должен храниться в сейфе…»

Я сунул брошюру в пиджак, принес домой, поскольку жил неподалеку и начал читать. Через пятнадцать минут я понял, что у меня в руках «атомная бомба». О закрытом докладе Хрущева все слышали, но без подробностей, в целом, с осторожных слов немногих очевидцев. Все разведки мира пытались его добыть — и вдруг этот доклад у меня в руках. Это было очень опасно и первой мыслью было отнести его обратно и сделать вид, что ничего не произошло. Почитал — и спасибо.

Но, когда я вышел на улицу, то передумал и решил отнести доклад в посольство Израиля. Все-таки я туда хотел уехать. В посольстве, кстати, небольшом, я знал, только одного человека, — который год назад давал мне визу на поездку в родным. Я и не подозревал, что дипломат был одновременно резидентом израильской разведки. Когда я показал это доклад израильтянину, то он попросил меня перевести, что там написано, а затем попросил взять брошюру на несколько минут. Вернулся он через полтора часа. А затем я отнес доклад обратно и на этом все кончилось.

— Или началось?

— Для меня кончилось. Я вообще был занят вопросами выезда, личными проблемами и забыл об этом. Прошло тридцать лет, пока в США не вышла книга, где были изложены подробности о том, как доклад Хрущева попал на Запад. После чего, в начале марта 1956 года, он был обнародован — и в прессе, и на радио. И произвел эффект разорвавшейся бомбы. Но что произошло с докладом я узнал только тридцать лет спустя.

Оказывается израильтянин, сняв его на фотопленку, немедленно поехал в Вену, куда уже срочно прилетел глава израильской разведки. Он принес распечатку лично Бен-Гуриону, основателю и премьер- министру Израиля.

Бен-Гурион знал русский язык и сам прочитал документ. Затем отложил его и сказал: «Если все это правда, то через десять лет не будет Советского Союза». Он ошибся на двадцать лет. Возникла другая проблема. Израиль не хотел ссориться с СССР, чтобы не навредить советским евреям. И тогда Бен-Гурион решил отдать доклад американцам, но при условии, что они не раскроют, от кого получили документ. Пусть они теперь ломают голову. В Штатах сначала не поверили, что это подлинный доклад. В голове не умещалось, как Хрущев мог рассказать о преступлениях Сталина. Только после проверок документ попал на стол американского президента Эйзенхауэра, который и дал команду обнародовать доклад. Позже шеф ЦРУ Аллен Даллес назвал своевременное приобретение этого документа самым большим достижением в его многолетней работе.

— Так свершается история?

— Я не делал историю. Её делал Хрущев. Я встретился с историей всего на несколько часов.

— А потом?

— Потом я выехал в Израиль и мне, в благодарность, предоставили работу в МИДе. Через три года понадобился человек, хорошо знающий язык, в русской службе международного вещания Радио. Из МИДа меня не выгоняли — просто я журналист и хотел работать по — специальности. И с тех пор 45 лет я работал там, начав с должности обычного репортера и затем постепенно вырос до главы службы вещания Израиля на зарубежные страны. В свои 66 я ушел в отставку, но потом еще десяток лет занимался жалобами радиослушателей и телезрителей страны.

— У вас осталось ощущение, что Польша — это ваша Родина?

— Это трудный конфликт. Мы все, эмигранты из этой страны, на всю жизнь «больны» Польшей. Мы не можем жить без польской литературы, без польского языка. Но, в то же время, мы — израильтяне и уже принадлежим этой стране.

Нас здесь разочаровывают каждый день, каждый час, все время — но это мой Израиль. И, если я могу — то стараюсь изменить ситуацию. Но то, что происходит сегодня в Израиле — это всего лишь одна секунда в жизни еврейского народа. И только сейчас появился шанс, что, наконец, что-нибудь получится во взаимоотношениях с арабами. Маленький — но шанс. И все зависит от того, как американцы будут давить и на них, и на нас. На Израиль надо нажимать. Мы — твердый народ. Но, если нажимают, то мы иногда делаем то, что нужно делать.

— Вы видите сегодня в Израиле не то, что хотели когда-то построить?

— Я ничего не хотел строить. Страну создали до меня. Я просто хотел жить в демократическом государстве. После Польши, с её дефицитом, Израиль казался раем. Но тогда, пятьдесят лет назад, это была другая страна. Полная идеалов и стремлений построить свой мир. Сегодня же мы — почти как все остальные капиталистические страны, далеко не идеал, скорее — наоборот. Все основывается на том, сколько у тебя