Люсинду, — сложенный корабликом, он стоял на каминной полке.
Дорогой Карл!
О Господи! Я только что узнала ужасные новости. Мать позвонила из Франкфурта. У отца сердечный удар. Она говорит, что это очень серьезно. И умоляет меня приехать помочь ей в самую трудную минуту. Мы с отцом не любим друг друга, но ей я отказать просто не могла.
Не знаю, насколько я уезжаю, но, судя по тому, что говорят доктора, это вопрос нескольких дней. Приехав на место, постараюсь до тебя дозвониться. У матери нет телефона, но если я тебе понадоблюсь, то вот ее адрес.
Мне надо бежать, дорогой, а то не успею на поезд.
Любовь. Весьма утешительно, но какое несчастье обрушится на них в следующий раз — уж не лавина ли? Бедная Люсинда. Он никогда не видел ее родителей; она редко даже упоминала о них, разве что глухо говорила о том, что у отца тяжелая рука. Но голос крови, особенно в обстоятельствах, связанных с угрозой смерти, — устоять перед этим невозможно. Конечно, ему нужно сделать какой-нибудь жест, чтобы показать Люсинде, что он понимает ее чувства. Он позвонил в ближайший цветочный магазин, заказал гигантский букет; тому надлежало прибыть на место одновременно со словами утешения.
Гривен сидел на балконе, в руке у него был бокал вина. Сегодня на углу не оказалось никакого «Даймлера». Может быть, он все это себе только вообразил. И, разумеется, он не чувствовал себя сейчас пьяным — он был в недоумении, ему было жаль самого себя, он готов был разрыдаться над каждым, кому это могло понадобиться. И весьма кстати, потому что тут же зазвонил телефон. Слава Богу, она хоть со звонком тянуть не стала.
— Алло, дорогая. Я очень расстроился, когда узнал… — начал Гривен без какой бы то ни было подготовки. Долгая пауза, затем кашель мужчины.
— Господин Гривен? Это Штефан Брикс…
Брикс из цветочного магазина.
— Да, конечно, я вас слушаю.
— Мне не хотелось тревожить вас, господин Гривен, но с доставкой ваших цветов возникли определенные трудности. Должно быть, какая-нибудь путаница с адресом. Вы уверены, что продиктовали его правильно?
— Погодите минуту. — Гривен потянулся за запиской, оставленной Люсиндой. — Вот он у меня здесь. Таубенштрассе 2234. Кажется, более чем ясно.
— Весьма странно…
— Что ж, особа, оставившая мне этот адрес, была взволнована. Могла забыть правильный номер или перепутать.
— Вопрос не в этом. — Брикс опять покашлял. — Судя по всему, во Франкфурте нет улицы под названием Таубенштрассе.
— Понятно.
Гривен, собрав остатки хладнокровия, положил трубку на рычажки, в висках у него чудовищно стучало. С Бриксом он спорить не стал. Нет-нет, вы, должно быть, ошиблись. Нет, никакой ошибки быть не могло.
— Нет, пока я выполнять этот заказ, разумеется, не буду. Возможно, господин Краус еще удивит нас всех, доказав, что такой адрес существует.
Уже после длинного гудка Гривен долго не решался окончательно положить трубку, не говоря уж о том, чтобы вернуть в прежнее состояние провод, протянувшийся во тьме по всей комнате. Нет, такого не могло быть — хотя бы потому, что Сороковая модель Люсинды по-прежнему стоит в гараже. А как насчет ее комнаты, насчет ее вещей? Примчавшись сюда, он сразу распахнул все дверцы и створки. Большая часть одежды и обуви была на месте, но средняя полка в шкафу оказалась совершенно пуста. Он порылся в ящиках ее письменного стола. Несколько помад, другие косметические принадлежности, духи — на его взгляд, практически ничего не пропало. Именно так это выглядело бы, если бы ей и впрямь пришлось уезжать в спешке, торопясь к смертному одру отца. Нет, что-то там партнеры Брикса наверняка напутали или какая-нибудь идиотка сидит на телеграфе во Франкфурте…
Он прошел в кабинет, полез в жестянку с деньгами. Что-то он оставил здесь утром. А сейчас жестянка была пуста. Что ж, после поездки на такси там оставалось совсем немного. Возвращая жестянку на место, он бросил взгляд в глубь полки, где лежал конверт с запасными ключами и с паспортами. Дрожащими пальцами он полез в конверт. Но что-то заранее подсказало ему, что паспорт там окажется всего один.
Да, прикидываться идиотом лучше всего. Для чего ей паспорт? Чтобы поехать во Франк…
Боль началась где-то внизу — и охватила все его тело. Скрючившись, Гривен обхватил плечи руками. Вот-вот он мог развалиться на части. «О Господи, Люсинда! Неужели ты решила меня покинуть?»
Этих слов ему не следовало произносить — одно их звучание превратило подозрение в официально состоявшееся событие. Судорога в ногах заставила его повалиться на пол. Там он и остался, закрыв глаза, — в теплом алом мире с изнанки век, иначе пропал бы вообще.
Спальня надвинулась на него — и ему не оставалось ничего другого, кроме как повиноваться ее призыву. Лампа на трюмо горела под розовым абажуром, свет отражался в зеркале, — все было точь-в- точь как в первую ночь с Элио.
Конечно, Гривен мог бы сбежать отсюда, но любая возможная тропа вела к Гитлеру, или к Бугатти, или к Эриху, — к фигурам, словно высеченным в камне. Он ударил кулаком по трюмо, раскидав кисточки и флакончики, избавившись тем самым от ее запаха. Затем поглядел в зеркало и увидел гомункулуса по имени Карл — объятого ужасом и ужас внушающего.
— Да-да, Люсинда, я действовал во всей этой истории с невероятной деликатностью. Почему же ты убежала?
Зеркало согласилось с ним, приняв еще одну порцию одеколона из большого тяжелого граненого флакона. Он швырнул им прямо в белозубый рот, разинутый в ухмылке. И осколки разлетелись во все стороны, как из контрольного бокса у Шнеера. Только сейчас беззвучно, потому что Гривен находился по другую сторону шума.
Перед ним сверкнула молния, в ушах загрохотал гром, ему стало легче от того, что он разорвался на части. Видишь, дорогая? Мысль у тебя была верная, только исполнение паршивое! И вот он потерял сознание — перестал видеть что бы то ни было, кроме вспышек и искр, на долгие месяцы.
Глава тридцать девятая
Время — вот что она выиграла, оставив ему письмо. Или, по меньшей мере, хотела выиграть. Дни, может быть, целую неделю, а то и больше, пока Карл будет предаваться сочувственным мыслям о ней, пребывающей у постели больной матушки. Карл испытывал бы к ней самые теплые чувства — возможность пожалеть кого бы то ни было всегда придавала ему новый вкус к жизни. Он бы занимался своими делами, а она — успела бы сделать именно то, что и собиралась.
Люсинда, очутившись в такси, и не подумала откинуться на мягкие подушки. Сидеть с прямой спиной и глядеть строго перед собой в ожидании того, что ей предстояло, казалось правильной линией поведения или, точнее, заблаговременного самоистязания. Она ведь и впрямь далеко не так скверно относилась к Карлу. И понимала, что все случилось вопреки его воле… Как это пошутил Джулиан, когда она в последний
