похитит. На органы.
— Имя, фамилия, отчество.
— М-мое?
— Мое мне известно: Грубин Олег Орестович. Ваше, ваше!
— Гамов Константин Алексеевич.
— Год рождения?
— Семьдесят восьмой.
— Место рождения?
— Город Калуга, Россия.
У Кости Гамова двоилось в глазах. Зеленоватый туман стелился перед мысленным взором жирными пластами, и проскакивали в этом тумане длинные желтоватые искры, похожие на светящихся головастиков-мутантов. Лицо следователя, заслоненное полупрозрачными пластами этого дурнотного тумана, казалось неряшливо вылепленным из желтоватой телесной глины, плохо замешенной, рябой, комковатой. Глаза, криво засаженные в слой этой глины, тускло поблескивали, длинный шевелящийся рот вызывал у Кости одну за другой волны тошноты. Он смотрел на этот рот, один за другим выплевывающий стандартные вопросы, и не мог оторваться. Слова, произносимые следователем, почему-то вызывали ассоциации с оловянной плошкой, в которую из подтекающего крана одна за другой падали капли холодной воды. Нет, Костя Гамов не был напуган. Страх в большинстве проявлений этого чувства — эмоция вполне осознанная, а в Гамове же копошился глубинный первородный ужас сродни тому, что испытывал неандерталец, прячущийся в пещере от первых ударов грома и призрачных всплесков молний.
— Известен ли вам, гражданин Гамов, Марк Иванович Крейцер? Если да, то где и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились? Как давно?
Следователь Грубин, в полном несоответствии со своей «говорящей» фамилией, любил вежливость. Он считал, что чем отточеннее и толерантнее манера ведения допроса, тем больше шансов докопаться до истины, сколь бы неприглядна она ни была. Иной раз он любил говорить всю эту чушь вслух, одновременно поглядывая в висящее напротив него настенное зеркало, отражавшее часть высокого многоумного лба и рыжеватый пушок, охватывающий голову следователя Грубина наподобие нимба у святых. Этот пушок должен был означать волосы и старательно наведенную прическу… Вообще у Олега Орестовича была та неопределенная безликая внешность, что может принадлежать человеку и тридцати и пятидесяти лет, без разницы.
— Марк Иванович Крейцер? Да, — сказал Гамов, — известен. Это мой дядя. А знаком я с ним… ну давно я с ним знаком, так как он, Марк Иванович, мой дядя.
— Очень хорошо, — сказал следователь Грубин с таким видом, словно ему посчастливилось узнать нечто чрезвычайно ценное для следствия, — очень хорошо.
Дорисовывая портрет следователя Грубина, который может сыграть в судьбе не последнего нашего героя столь серьезную и печальную роль, скажем, что он был очень симпатичным, умным и талантливым человеком. Вся беда состояла в том, что симпатичным он казался только самому себе, когда гляделся в уже упомянутое выше зеркало после трех-пяти стопок коньяку. Умным его считала только супруга, такая дура, на фоне коей даже блондинистая ведущая телепередачи «Армейский магазин» казалась средоточием мудрости и кладезем познаний. Кроме того, она была подслеповата, что позволяло Грубину экономить электричество: почтенной даме было решительно все равно, включен на кухне свет или нет, поскольку процесс приготовления пищи все равно шел на ощупь. Что же касается таланта, то он в самом деле был; собственно, именно за этот талант начальство и коллеги терпели в стенах прокуратуры такого красавца, как Олег Орестович. Дело в том, что Грубин прекрасно умел выбивать показания различного толка, и совершенно безразлично, кто сидел перед ним, матерый уголовник или перепуганная девушка, обвиняющаяся в отравлении соседки снотворным на почве ревности. У Грубина был свой метод, и отменный. Правда, применение этого метода стало возможным только благодаря матушке-природе, наделившей следователя (помимо уже перечисленных достоинств) острейшим полиартритом пальцев левой ноги. Заболевание обуславливало и манеру ведения Грубиным допросов: когда у него не было приступа болезни, то он говорил подчеркнуто вежливо, ставя коварные вопросы и мастерски истолковывая ответы обвиняемого так, как следовало. Но стоило проклятым суставам во всеуслышание заявить о своем существовании, стоило им заорать и зареветь, как битое бутылочное стекло, по которому едет асфальтовый каток, — как следователь переставал быть самим собой, то бишь спокойным и доброжелательным собеседником, забывал свое имя и добрый нрав и превращался в чудовище. Чудовище рвало на себе и без того редкие волосы и, выкатив наводненные болью и яростью глаза, ревело на допрашиваемого: «Че, пидор фанерррный, и долго мы тут будем в молчанку игррррать?!» Иной раз за допрос насчитывалось несколько подобных приступов. Два первых производили на допрашиваемого неизгладимое впечатление. Трех не выдерживал никто. Кололись даже матерые рецидивисты с двадцатилетним стажем отсидок. Один бедолага-бизнесмен, крайне впечатленный нравственными метаниями следователя Грубина, признался не только в убийстве конкурента из-за пяти вагонов деловой древесины, но и в совращении малолетних, а также в тайной зоофилии и соучастии в поджоге Москвы наполеоновскими войсками. Он порывался взять на себя еще и все теракты на Ближнем Востоке за последние пятьдесят лет, но его вовремя увели.
Коллеги звали Олега Орестовича Обыском Арестовичем. Нет, конечно же товарищ Грубин брал свое не только ором и натиском. Были у него и иные, куда более тонкие подходы… Но недоброжелатели, которых Олег Орестович плодил в количестве, превосходящем темпы размножения китайцев или индийцев, приписывали пробивные качества следователя лишь его чудодейственному артриту.
Вот такой милый человек задавал Константину Гамову гладкие, отполированные долгим употреблением вопросы и выслушивал скомканные дрожащие ответы.
— А известно ли вам, чем занимался ваш дядя?
— Мне… это… гм… Он работал в каком-то закрытом научно-исследовательском центре. Честно говоря, я толком не знаю… н-не знаю, что он там исследовал…
— В самом деле? Какая жалость. А ведь именно об этом я хотел бы спросить вас. Значит, не знаете? А где находится этот закрытый, с вашего позволения, исследовательский центр?
— Где-то в Подмосковье.
— В самом деле? А почему вы думаете, что именно в Подмосковье? — Олег Орестович соорудил на своем плохо вылепленном лице милую улыбочку.
Гамов собрался с силами и выпалил в ответ:
— Потому что под Москвой нет больше никаких других территорий, кроме как Подмосковье!
— М-да… Действительно… Очень ценная информация.
— К тому же я уже полгода работаю в этом НИИ охранником, — добавил Гамов. — Ну на проходной сижу, документы там…
— Ах вот оно что, — мягко проговорил Грубин. — Наверное, случайно туда попали. И что, хорошо платили?
— Да не жалуюсь.
— А что ж это вы, Константин Алексеевич, — ехидно начал следователь Грубин, — о месте своей недурно оплачиваемой работы говорите так, гм, обтекаемо и неопределенно: «где-то в Подмосковье»? Не уважаете работодателей, а?
— Да я на местности плохо ориентируюсь. Т-топографическая память — никакая…
— Ну хорошо. Не будем пока о вашей памяти… пока не будем. Все по порядку. Мне известно, что ваш дядя, Марк Иванович, почти всю жизнь прожил в Германии. Только последние пять лет он провел в Москве. Не так ли?
— Да. Так. Я с ним и познакомился только пять лет назад, а раньше никогда его не видел. Моя мать наполовину немка, вот, по ее линии — дядя Марк, — сообщил Гамов.
Следователь Грубин неспешно разгладил тяжелый подбородок:
— Немка? Гм… Ну конечно же… Следовательно, вы познакомились пять лет назад?
— Да. Он сам позвонил мне. Сказал, что мой дядя по матери. Решил вернуться на родину, он ведь из поволжских немцев, его корни — в Энгельсе, это в Саратовской области город такой… там вообще большая
