Леннар. Псевдоним бога

Обращенных, чтобы отметить эти явные признаки душевного волнения.

— Я понимаю, что вы недовольны и полны сомнений, — наконец проронил Алькасоол, — и у вас много оснований считать, что Леннар ошибся или поддался предательской слабости. Все это не так.

— В самом деле? — холодно произнес альд Каллиера. — Чем же вы, господин Ревнитель, так прельстили Леннара, что он вот так запросто назначил вас своим преемником, хотя есть куда более достойные люди?

У Алькасоола заблестели глаза. Он не сдвинулся с места, но и Энтолинере и альду Каллиере, людям далеко не самым впечатлительным, вдруг показалось, что он надвинулся на них и даже стал как-то выше ростом и осанистее. Хотя ни роста, ни стати Алькасоолу не занимать…

Он произнес:

— Если вы столь откровенно говорите о том, что я недостоин заместить великого Леннара, то извольте. Я отвечу откровенностью на откровенность. Да, есть! И я говорил ему об этом. И если вы думаете, что его воля, когда он озвучил ее мне, ошеломила меня меньше, чем вас, — вы не правы. Мы спорили. Долго. Очень долго! И он меня убедил. Так что единственное, что я могу сделать сейчас, это всего лишь передать его слова. Я говорил ему, что есть более… куда более достойные, чем я! Более умные. Не раз и не два доказавшие свою верность. А я храмовник. Ревнитель. К тому же предатель, предавший его самого. Но он сказал мне просто: «Если бы все оставалось по-прежнему — Обращенные, Храм, Корабль и возможность заниматься этим так же неторопливо, то я бы не стал обрушивать это бремя на твои плечи. Но… Мир изменился. И я не вижу рядом больше никого, кто сможет удержать его опрокидывание в кровавый хаос. Даже… себя». И я… понимаю, почему он так сказал. Мы вместе бежали из осажденного сардонарами Первого Храма. Мы выжили в бойне, хотя изначально находились по разные стороны. Знаете, как гласит древняя мудрость: самый надежный друг — это враг. Подумайте, отчего он остановил свой выбор на мне. Я не стану разжевывать: вы достаточно умны, чтобы разобраться самостоятельно и принять или отвергнуть меня. Но помните: чем больше раздоров между нами…

Не договорив, он повернулся и вышел. Что договаривать, если и так предельно ясно, что хотел сказать своей последней фразой Алькасоол. Энтолинера встала и, подойдя к парапету, проронила:

— А ведь он прав.

— Кто прав?! — взвился Каллиера. — Вот этот наглый жрец-недоносок, переметнувшийся к Обращенным и невесть каким манером втершийся в доверие к…

— Нет. Хотя и он — тоже. Я говорю о Леннаре. Он. Он прав.

Альд Каллиера задохнулся и стал багроветь. Его рука привычно потянулась к рукояти сабли, хотя разить, собственно, было уже некого.

— Да, Леннар прав, — продолжала правительница Энтолинера, — и если он в самом деле решил уйти и дать Обращенным нового вождя, так он не нашел лучшего времени и лучшей кандидатуры.

— Что ты такое говоришь, подавись моими ребрами Железная Свинья?!

— Народы Арламдора разобщены. Одни все еще трепещут перед Храмом, который ныне почти раздавлен сардонарами. Другие отдались Обращенным, приняли новые истины и тихо ропщут, ведь мало кто способен принять новый порядок в первом поколении… Третьи, самые отпетые, подались к сардонарам, третьей силе Корабля, все крепнущей. И нет конца войне и разобщению. Если ее и можно окончить, то только не просто замирившись с Храмом, а объединившись с ним. Ведь нельзя вырвать с корнем то, что управляло этим миром полтора тысячелетия, вытравить самое имя Храма из памяти, как вытравляют пятно на ткани. Вернее можно. Но только так, как это делают сардонары…

Она сделала паузу, будто ожидая возражений, но Каллиера только сумрачно нахмурился. Ибо на это у него не было возражений. И Энтолинера продолжила:

— Храм разобщен и расколот. В Обращенных также нет единства. Омм-Алькасоол прошел подготовку в ордене Ревнителей и обучение в Академии, его доблесть лично оценил Леннар, когда они чудом спаслись из Горна, захваченного сардонарами…

— Мне кажется, ты просто убаюкиваешь себя, пытаешься понять, зачем Леннар поступил именно так, а не иначе, — грустно сказал альд Каллиера, уже заметно остыв. — Да, у этого храмовника громкое имя, и я помню его по Академии, правда, тогда его звали по-иному…

— Да. Возможно. У меня плохое предчувствие. Нет, не из-за Алькасоола. Другое, милый Каллиера. Тут что-то другое… Мне кажется, это — затишье перед бурей.

— Эта буря давно бушует, Энтолинера. В Горне, теперь столице сардонаров. Скоро она дойдет и до нас…

2

Горн, Ганахида (возвращаясь к Прологу

нашего повествования)

…А голоса все гремели и гремели:

— Убей бога, освободи бога!

Акил устало прикрыл глаза заметно припухшими веками. Бессонница, заботы, тревоги… Человек, который только что выдал ему Леннара и его ближних с головой, недвижно лежал у его ног. Акил не смотрел на убитого им человека. Собственно, он уже забыл о нем, так что не питал к бедолаге ни жалости, ни злобы. Тот исполнил предначертанное судьбой и получил за это свое. Полной мерой. По всем Уровням разнеслись вести о небывалой щедрости сардонаров. И потому многие стремились отщипнуть себе немножко, урвать кусочек. Чернь спешила влиться в их ряды, надеясь хорошенько пограбить, открывала ворота городов, сбиваясь в стаи, в решающий момент била в спину защитникам проходов, и все для того, чтобы урвать, урвать, урвать… И этот вот тоже мчался сюда, в Горн, пуская слюни и предвкушая, какой куш он сорвет. Что ж, он не ошибся. С ним расплатились сполна. Вот только глупцы, подобные ему, до сих пор не понимают, что высшей ценностью сардонаров являются отнюдь не деньги или иные столь привычные ценности. Высшей ценностью сардонаров является освобождение. Полная и абсолютная свобода! Та, что возможна через смерть…

Жестом он подозвал к себе Илама. Мускулистый полуголый юноша-гареггин сорвался со своего места и оказался близ предводителя сардонаров. Акил сказал:

— Илам! Немедленно готовь большое гликко.

Так называлось то, что заменяло сардонарам аутодафе.

На нежном юношеском лице Илама появилось что-то вроде удивления. Нечасто, нечасто эмоции затрагивали эти полудетские черты, заставляли подниматься и переламываться тоненькие брови.

— Большое гликко? — переспросил он. — Но… ведь…

— Но ведь — что?! — напористо выговорил Акил, не поднимая глаз. — Или ты плохо меня расслышал? Ведь тебе дарована такая острота слуха, как никому из присутствующих, хвала священному червю! Ты прекрасно меня понял.

— Большое гликко по ритуалу полагает умерщвление ВСЕХ пленников.

— Да. И что? Разве я неясно выразился?

— Но ведь ты сам говорил, многоустый Акил, что некоторые из захваченных нами в Первом Храме могут понадобиться. В особенности некоторые из высших Ревнителей и — особенно — верховный иерарх, Сын Неба.

— Мне неясно, гареггин Илам, — медленно поднимая веки, проговорил Акил, и грозные нотки, подобно первым ворчливым раскатам грома перед грозой, пролились в его голосе, — прибавив в воинском искусстве, ты убавил в разуме?

Илам вытянулся. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд Акила из-под приопущенных век, из-под длинных ресниц… Илам чуть скосил глаза и увидел, как из большого котла, куда еще несколько минут назад он, гареггин Илам, одну за другой бросил несколько отрубленных голов, тянутся в завораживающем бледном танце несколько струек дыма. Серого, металлически поблескивающего. Похожего на отблески боевых клинков в неспокойной осенней воде.

— Нет, многоустый. — Илам поспешно опустил глаза, так и оставшись на месте.

Он едва мог справляться со своим волнением. Хотя едва ли в этом стройном юноше с по-детски нежной кожей[15] и невероятной пластичностью движений, с безмятежными темными глазами и тонкими мускулистыми руками, забрызганными кровью, можно было угадать существо, способное испытывать тревогу или тем паче сострадание. Акил повторил свое приказание