никакой потребности курить, местные ученые постарались. Но психологическая тяга осталась, и с ней никто ничего сделать не мог.
Потому что мой мозг вмешательству извне не поддавался.
Особенно сильно мне хотелось курить после душа, который следовал за физическими упражнениями. И всякий раз после еды. И перед сном.
И конечно же после секса.
После физических упражнений мы с Виолой принимали душ вместе. И, как вы понимаете, при этом мы не только мылись.
Это была не моя идея и не ее. Просто очередная прописанная мне медицинская процедура. Ничего личного, так сказать.
Чистый бизнес.
Подопытному кролику должно быть комфортно.
Подопытный кролик должен быть удовлетворен.
Подопытный кролик – это я.
Впрочем, как я уже упоминал, Виола была девушкой симпатичной, и против таких процедур я не возражал.
Остальное было гораздо неприятнее.
На тихоокеанской платформе я пробыл всего два дня, и эти два дня со мной никто больше не разговаривал.
Через несколько часов после беседы с профессором Мартинесом меня вытащили из ванны, помыли под душем, выдали комплект одежды и препроводили в комнату, убранством ничуть не отличавшуюся от той, в которой меня держали в Белизе.
Потом появились хмурые ребята из СБА.
Я думал, они меня опять вырубят и в следующий раз я приду в себя только в какой-нибудь секретной лаборатории Службы Безопасности Альянса, причем не было никакой гарантии, что мне не придется продолжить свое существование разобранным на кусочки.
Вдруг местные ученые решат, что им будет гораздо проще ковыряться в моем мозге, если он будет пребывать вне моей черепной коробки?
Но на этот раз обошлось.
Эсбэшники были молчаливы, но вежливы.
По длинным серым коридорам они препроводили меня на посадочную площадку. Перед посадкой в флаер мне даже мельком удалось увидеть солнце и кусок океана. Океан за это время изменился несильно.
Окна флаера оказались затонированы в лучших традициях российской братвы середины девяностых годов. «Чисто чтобы солнце фильтровать».
То есть они были фактически непрозрачными, и поглазеть в окно мне не удалось. Впрочем, полет был очень недолгим – похоже, флаер передвигался с весьма приличной скоростью.
Меня сопровождали трое эсбэшников – двое сидели по бокам, один на откидном сиденье прямо передо мной. У всех троих были скучающие лица профессионалов, выполняющих дело, их ранга совершенно недостойное. Все равно как если заставить академика таблицу умножения школьникам объяснять.
Полет закончился в закрытом помещении. Красной дорожки, оркестра и почетного караула почему-то на месте не оказалось. Торжественную встречу обеспечивали всего несколько человек, которые препроводили меня в очередную камеру без окон.
Правда, к этой камере были пристроены уборная и душевая.
А еще в камере были небольшой стол и два стула.
В общем, чуть побогаче с мебелью, нежели в Белизе.
Очевидно, меня доставили сюда поздним вечером, потому как следующие десять часов меня никто не тревожил. Эсбэшники дали мне возможность отдохнуть после перелета, так сказать.
А потом начались разговоры.
Он притащил мне поднос с завтраком, но на медбрата или официанта он совсем не походил.
На вид ему было лет тридцать восемь – сорок, что конечно же ни о чем не говорило. Столько времени прошло, медицина должна была сделать пару шагов вперед. Может, тут уже все повально стволовые клетки колют и живут лет по пятьсот? И этот парень уже третью сотню разменял?
Чуть выше среднего роста, смуглый, с черными волосами, едва тронутыми сединой. На нем был серого цвета комбинезон с множеством карманов, но на техника он тоже похож не был. Слишком умные глаза и слишком властное лицо. Плюс военная выправка.
– Можешь называть меня Сол, – сказал он, ставя поднос с завтраком на стол.
Сок, каша.
Если бы у меня был выбор, в своем времени на завтрак я бы такое есть не стал. Но здесь выбора у меня не было.
– Можешь называть меня Алекс, – сказал я.
– Ты знаешь, где ты находишься?
– Понятия не имею, – сказал я. – Зато я примерно представляю когда.
Сол улыбнулся.
– Для тебя это будущее.
– Похоже, что для меня это настоящее, – сказал я. – Уже.
– Ты странный человек, Алекс.
– Потому что у меня память не стирается? – уточнил я.
– Не только поэтому.
– А почему еще?
– Похоже, ты совсем не удивлен своим новым положением.
– А вы думали, у меня будет культурный шок?
– Что-то вроде того, – согласился Сол. – Как получилось, что ты можешь разговаривать на нашем языке?
– Так называемый ваш язык – это смесь нескольких языков моего времени, – сказал я. – Так уж получилось, что я их знаю.
– Насколько нормально для твоего времени знание нескольких языков?
Вопрос не в бровь, а в глаз.
– В общем-то это нормально, – сказал я. – Хотя и не очень типично.
– У тебя хорошая память? – спросил Сол.
– У меня никогда не было другой памяти, – сказал я. – Мне не с чем сравнивать.
– С какого времени ты себя помнишь?
– О, этот шалунишка-хирург так игриво хлопнул меня по попке…
Сол нахмурился.
– Шутка, – пояснил я. – Конечно, я не помню себя с самого момента рождения. Так, какие-то бессвязные эпизоды… Полагаю, реальный отсчет воспоминаний можно начать где-то с возраста одного года.
– Знаешь, что именно в тебе представляет для нас интерес?
– Мой мозг.
– Вот именно, – сказал Сол. – Процедура сканирования и коррекции памяти известна нам уже более двухсот лет. И за это время нам не попадалось ни одного человека, на которого бы эта процедура не действовала. Ты единственный, чей мозг закрыт для нас. Причем закрыт не только от вмешательства, но и от самих воспоминаний.
– Может, оборудование в Белизе просто дало сбой? – предположил я.
– Мы повторяли процедуру уже здесь, пока ты еще не пришел в себя, – сказал Сол. – Для ментоскопирования совершенно не важно, находится объект в сознании или нет. Лишь бы он был жив.
