образом ускользать от действительности; при этом лишь бренная оболочка его тела покоилась на тонком матрасе, тогда как душа плавно парила в облаках. За бетонными тюремными стенами эхом прокатывались неясные звуки – голоса, лязг металлических дверей, звяканье ключей и монет, – но ничто не нарушало его свободного парения.
Он настолько приучил себя, что мог отключиться от бытия буквально в любую минуту. Разумеется, воссоздать тем самым себе алиби он не мог, да и не стремился – убеждать суд присяжных в своей невиновности в его планы не входило. Его интересовало лишь одно: как бы побыстрее со всем этим покончить.
Был даже миг, когда он всерьез подумывал о том, чтобы признаться, но лишь остатки инстинкта самосохранения, теплившегося в самом дальнем уголке мозга, удержали его от этого пагубного шага. Признание бы безвозвратно отрезало пути назад. Лишь храня молчание или напрочь все отрицая, он мог надеяться посеять в умах присяжных хоть крупицу сомнения.
Он вспоминал о том, как очутился в том темном и пустом доме. Как – чисто машинально – опустился на колени возле своей умирающей жены, обагрив ее кровью свои руки и одежду. И в этой позе, коленопреклоненного, его и застигла полиция. Он был настолько опустошен, что не мог ответить даже на простейший вопрос. И слава богу!
Так лучше всего. Парить в вольном и свободном вакууме, где нет ничего – ни солнца, ни ветра, ни зноя. Ничего, кроме бескрайней пустоты.
Он едва заметно моргнул, и яркая голубизна зимнего неба вывела его из оцепенения. Кровать под ним была совсем не жесткая, а матрас – не тонкий. Лежать на ней куда приятнее, чем на узкой тюремной койке, и он понимал, что должен быть благодарен за это. Однако благодарность требовала душевных сил, а их-то у него не осталось.
Он слышал голоса Шона и его жены. Они о чем-то спорили. Почему-то их голоса легче проникали сквозь его защитную оболочку, чем окрики надзирателей в тюрьме. Он сожалел, что находится здесь, в их доме. Он предпочел бы быть сейчас там, где его никто не потревожит, – в безбрежном свободном вакууме. Однако пока он еще к этому не готов. Он не все еще здесь закончил.
Он привстал на кровати, даже не пытаясь как следует разглядеть окружающую обстановку. Вызывающая роскошь манхэттенских апартаментов Шона О'Рурка, обставленных в южном стиле, значила для него ничуть не больше, чем спартанское убранство крохотной камеры, которую они делили с другим заключенным, также осужденным за убийство. Одно сейчас имело для него значение: выжить следующий час, следующие несколько недель. И сделать то, что он себе наметил. Любой ценой.
– А, я вижу, вы проснулись, – прогудел Шон О'Рурк. Стоя в проеме дверей спальни, выпятив вперед квадратный подбородок, он напоминал бойцового петуха – коренастого, кривоногого и драчливого. Тьернан не питал на его счет ни малейших иллюзий, прекрасно понимая, зачем понадобился писателю, чего тот собирается с его помощью добиться.
– Да, я проснулся, – сказал Ричард Тьернан. – Где ваша дочь?
Кэссиди всю жизнь безумно боялась самолетов, хотя сама себе в том и не признавалась. Вот почему три дня спустя, выяснив, что железнодорожное сообщение Балтимора с Нью- Йорком по-прежнему существует, она вздохнула с облегчением. Слава богу, не придется добираться до аэропорта, торчать там в ожидании посадки, а потом дрожать от страха в адской машине, которая за нелепо короткое время должна доставить ее в Нью-Йорк.
Правда, у наземного способа передвижения тоже имелся недостаток – он оставлял слишком много времени на размышления, и Кэссиди совершила ошибку, прихватив с собой перед самой посадкой свежий выпуск журнала «Пипл». До этого, собрав всю волю в кулак, она заставила себя не читать никаких сообщений про связь своего отца с осужденным убийцей, однако, сидя в купе поезда, не смогла удержаться от соблазна. Тем более что на обложке журнала красовалась свирепая физиономия Шона. «ОН НЕВИНОВЕН, УТВЕРЖДАЕТ ШОН О'РУРК», – гласила подпись под фотографией. «ОДНАКО ЗА НЕГО ГОВОРЯТ ДЕНЬГИ». В углу же снимка, над плечом ее отца, поместили черно-белую фотографию счастливой семьи – очаровательной мамы-блондинки, двоих прелестных детишек и высокого темноволосого мужчины, стоявшего за ними, положив одну руку на плечо женщины.
Охваченная внезапным страхом, Кэссиди выронила журнал на пол, однако сидевший слева от нее мужчина быстро нагнулся и подобрал его.
– Не возражаете? – спросил он и тут же, не дав ей возможности ответить, уставился на обложку. – Омерзительно, да? – сказал он, качая головой и дыша на Кэссиди перегаром дорогого виски. – Как можно выпускать такое чудовище на свободу? Вот увидите – он снова убьет, и тогда этот болван О'Рурк напишет об этом новый роман. Меня просто тошнит от них.
Кэссиди с трудом сдержалась – не каждый день Шона в ее присутствии обзывали болваном. Впрочем, затевать спор на эту тему она не стала, обронив лишь вскользь:
– Кто знает, может, Тьернан и не виноват.
– Ха, вы разве не слышали его объяснение? Он заявил, что, вернувшись домой, напоролся на трупы жены и детей и испытал такое потрясение, что у него напрочь память отшибло. Тела детей так и не нашли, однако орудие убийства сплошь заляпано отпечатками его пальцев. И он был весь в крови жены выпачкан. Подонок даже тени раскаяния не выказал.
Кэссиди метнула взгляд на обложку. Да, на фотографии они казались такими счастливыми и радостными. Чудесная семья, которой уже нет. Кэссиди откинулась на спинку сиденья и, отвернувшись к окну, зажмурилась. Господи, хоть бы отец не завел с ней речь об этом Тьернане! При одной мысли о негодяе, хладнокровно уничтожившем собственную семью, ей стало дурно. Хотя особыми иллюзиями по поводу священных уз, связывающих отцов и детей, она себя не тешила. Жизнь рядом с Шоном давно раскрыла ей глаза. Если хочет, пусть сам вываливается в грязи, она же не позволит вовлечь себя в эту пакость.
Поезд уже приближался к Пенсильванскому вокзалу, когда пошел легкий снег. Кэссиди хотела было позвонить Мабри и предупредить о своем приезде, но затем раздумала. Шон кичился своим хваленым ирландским гостеприимством и никогда не отказывал в приюте заезжим друзьям и родственникам. Кэссиди знала, что в огромной отцовской квартире на Парк-авеню комната для нее всегда найдется, поэтому нисколько не опасалась нагрянуть без предупреждения. Напротив, ей даже хотелось застать Шона врасплох, не дать ему времени подготовиться. Интересно, зачем он хочет ее видеть. Неужели из-за ее профессиональных навыков? Шон всегда считал, что она напрочь лишена воображения, и при каждом случае обзывал «моей маленькой мещанкой». Нет, если отцу от нее что-то и нужно, то только не редакторской помощи.
И это «что-то» должно быть для него достаточно важным, чтобы прикинуться больным и вовлечь в свою игру Мабри. Что ж, Кэссиди готова сыграть с ним хотя бы только ради того, чтобы удовлетворить собственное любопытство. День-два, не больше.
Когда Кэссиди уже подходила к отцовскому дому со стороны Семьдесят второй улицы, Шон с Мабри как раз выходили из подъезда.
– Кэсс, зайка моя! – радостно прогудел Шон, обнимая ее. Кэссиди послушно замерла в его медвежьих объятиях; всякий раз бурная радость отца при их встречах почему-то не только не трогала, но и раздражала ее. Тем временем Шон отступил на полшага и нахмурился. – Так, дай-ка на тебя полюбоваться. Ну вот, опять поправилась! Неужели не знаешь, что худеть и богатеть женщинам можно до бесконечности? Послушай, Мабри, поговори с ней, пока она совсем в пышку не превратилась.
Кэссиди закипела.
– Увы, Шон, но вы с мамой наградили меня слишком крупной костью. Боюсь, что крутизну моих бедер можно исправить разве что с помощью электропилы.
Взгляд холодных голубых глаз Мабри устремился поверх головы Кэссиди.
– Твой папаша – полный болван, Кэссиди, – с улыбкой сказала она. – Ты, как всегда, совершенно восхитительна.
– Вы – второй человек за сегодняшний день, кто мне это говорит, – сказала Кэссиди, высвободившись из отцовских объятий и обнимая мачеху.
– Что ты – восхитительна? – ухмыльнулся Шон, не желая оставаться в стороне.
– Нет, – покачала головой Кэссиди. – Что ты – болван.
