несовременной повадкой она существенно отличалась от других взрослых. Варя искала ее одобрения. Видя, что Августина заинтересовалась репетицией, девушка вовсю старалась:
Синеблузники выкрикивали слова. Варя то и дело бросала взгляды на Августину. Трудно было понять по лицу воспитательницы, нравится той исполнение артистов или же что-то не устраивает. Приходилось обходиться догадками.
Когда подошла Варина очередь выкрикивать строчки, она даже немного покраснела от волнения и едва сдерживаемого восторга:
Варе отчего-то показалось, что Августина морщится. Наверное, у Вари не хватило звонкости и напора, которых требует Вячеслав Иванович.
Варя с беспокойством взглянула на взыскательную зрительницу. Нет, она определенно морщится, думая, что этого никто не замечает. Может, у нее просто что-то болит? Или директор поругал? Он может.
Впрочем, не успела Варя подумать, увидела и директора. Стоит себе у дверей и тоже потихоньку наблюдает репетицию. И к тому же, как и она, Варя, косится в сторону Августины. Послушает немного текст — и оглянется на окно, у которого та замерла.
Вячеслав Иванович репетировать при директоре явно стесняется. Нервничает. Сейчас объявит перерыв. И точно:
— Пять минут перерыв и приготовиться на финальную часть.
А сам — прямиком к директору. Варе было ужасно интересно, что же скажет директор по поводу спектакля. Но тот лишь поинтересовался:
— Это чьи стихи?
— Пролетарский поэт Ярослав Родняр написал, — с достоинством ответил библиотекарь. — Сила!
Директор пожевал губами, оглянулся на Августину и негромко предложил:
— Может, лучше бы уж Маяковского?
Вячеслав Иванович, кажется, слегка обиделся за пролетарского поэта. Даже не побоялся возразить директору:
— Маяковского мы уже ставили, а этого нет. Чем же плох Родняр?
Директор неопределенно пожал плечами и усмехнулся краем рта.
Августина подошла к Варе.
Девушка с замиранием сердца ждала замечания. Но Августина лишь сказала:
— Варя, к тебе пришли.
— Кто? — Девушка встрепенулась, глаза ее недоверчиво сверкнули.
— Гость. Вернее, гостья.
Вдруг в этих глазах плеснулась надежда, а потом — боль. Варя мимо Августины вылетела в коридор. Никого. Пролетела в холл. Там, под портретом супруги Ильича, Надежды Константиновны, сидела женщина, которую Варя знала. Увидев, что вспыхнувшие надежды не оправдались, Варя не сумела скрыть разочарования.
— Опять вы? Зачем вы ко мне ходите? — насупилась и отвернулась к окну.
— Варя, мы с тобой не чужие, — ласково начала женщина. — Я сестра твоего отца.
— Я не знала отца. Он пропал без вести, — отчеканила Варя строго.
— Да… Но ведь у него остались родные. Неужели тебе не хотелось бы…
— Это вы-то родные? — развернулась Варя, и глаза ее — яркие, большие, выразительные, недобро сверкнули. — Попы? Да если хотите знать, я из-за вас здесь оказалась! Маму из-за вас арестовали! Это вы к нам в коммуну приехали и все испортили! А вас никто не звал! Все из-за вас!
— Что ты, Варя! Опомнись, девочка. — Маша Вознесенская дрожала, видя, как на лице Володиной дочери проступают пятна гнева. — Мы — твоя семья. Твои бабушка и дедушка хотели забрать тебя, когда все случилось, но тебя им не отдали. Так уж получилось…
— Вот и замечательно! У меня теперь другая семья. Это комсомол. Ясно? И не надо сюда больше ходить.
Маша, все еще не теряя надежды пробиться сквозь стену, разделяющую ее с племянницей, совала той в руки бумажный кулек с пирожками.
— Что это?! — отмахнулась Варя, как от заразы. — Что вы мне тут суете?
— Варенька, но ведь сегодня Рождество…
— Рождество? Я комсомолка и такого праздника не знаю, — холодно закончила она, развернулась и ушла.
А Маша осталась стоять со своим кульком и стояла так, пока к ней не подошла Августина.
— Что же это будет, Ася? Что с ними будет?
Августина без лишних слов поняла, что имеет в виду подруга. Что будет с этим поколением, что будет с их детьми — Владиком и Сережей.
Маша до вечера не могла отойти от встречи с племянницей. И ночью, уложив детей, подруги сидели при свечах и продолжали вести свою беседу:
— Ася, скажи, как вы их здесь воспитываете? Почему она такая непримиримая?
Августина покачала головой:
— Варя хотя бы честная. Она — дитя своего времени, Машенька, что поделаешь… К тому же — юношеский максимализм. Оставь ее в покое. Ты ничем ей не сможешь помочь.
— Мне странно слушать тебя, Ася! Ведь она не чужая нам. Это наши дети! Она — веточка семьи. Неужели тебе все равно?
— Не все равно. Я делаю для нее все, что могу. Она такая же, как все дети. Душу из-за нее рвать на части я не собираюсь. И тебе не советую.
— Ася, но они ведь безбожники! Все — безбожники! Представить страшно. Если бы папа знал… Неужели и своего сына ты отдашь им?
Августина помолчала, глядя, как дрожащее пламя свечи трепещет на морозном узоре темного окна.
— Я стараюсь на это смотреть по-другому. Главное, чтобы Владислав вырос порядочным. Можно привить десять заповедей и без церкви. Ему не обязательно знать, кто их проповедовал и зачем. Главное, что их дала ему мать.
— И нашим, и вашим, — усмехнулась Маша. — Ты думаешь, что безбожник может быть порядочным
