— Нет, я — Грета. Анна — моя старшая сестра.
— Богу возможно все, но впервые он посылает мне подарок в виде такой встречи. Я ведь из Любима, старший сын отца Сергия. Его вы должны помнить.
— Неужели? Очень хорошо помню ОТЦА Сергия, — оживилась женщина. — У нас в гимназии он Закон Божий преподавал. Мы, гимназистки, его обожали. А вы…
— Владимир.
— Нет, вас не помню, но хорошо помню ваших братьев. Эмили была влюблена в Алексея.
При этих словах старая фрау оживилась, дотронулась до черного рукава собеседника:
— Крошка Эмили должна приехать на днях вместе с Богданом Аполлоновичем, — пояснила она. — Петер поедет их встречать на вокзал. Ты не забыл, Петер, что на днях приезжают твои отец и сестра? Мы должны успеть вернуться в Берлин!
— Мама, мы все об этом помним, — ответила за племянника женщина.
Петер наклонился к самому лицу старой женщины и стал терпеливо ей о чем-то говорить. Она улыбалась и покачивала головой, будто бы для вида соглашаясь со сказанным, оставляя за собой право думать совсем иначе. Совсем иначе…
На вопросительный взгляд монаха Грета сказала:
— Видите, что сделали с фрау Мартой потери? Петер — сын Анны, но мама считает его своим сыном, который погиб во время нашего бегства из России. Мой племянник, конечно, похож на своего дядю, даже характером, однако это сходство лишь ранит мальчика. Он хочет жить своей жизнью, а вынужден играть роль. Что поделать, старший Петер был любимцем в семье, и мама не смогла принять его смерти, как, впрочем, и смерти папы. Когда нам сообщили о том, что папу схватили как мятежника и расстреляли, мама перестала разговаривать, а потом у нее на глазах бандиты убили Петера, это было ужасно. Ее рассудок не смог этого вместить.
Женщина приложила платок к глазам. Молодой человек поднялся, давая понять, что им пора.
— Бедная Эмили, — вздохнула фрау Грета. — Жива ли она?
— К сожалению я тоже не имею никаких известий из России, — признался монах. — Сердце мое осталось там.
Отец Иоанн проводил семью до ворот и на прощание вложил в ладонь старой дамы маленький образок «Взыскание погибших». Фрау Марта поблагодарила и прижала образок к груди. Пока семья не скрылась за поворотом, отец Иоанн стоял и смотрел им вслед.
Мощеные улицы Карловых Бар слушали поступь кованых сапог завоевателя. Первого сентября эти сапоги ступят в Польшу, и история закрутит спираль Второй мировой войны.
А в России, за тысячи километров, там, где осталось сердце отца Иоанна, с тревогой взирали в сторону запада…
Сентябрь удивил погодой — начался сильными заморозками и дождями, в огородах померзли плети огурцов и яркие мохнатые астры. Можно было подумать, что здесь, на севере Ярославщины, уже вступила в свои права длинная мокрая осень, но детдомовский сторож Михеич утверждал обратное — осень будет сухой и теплой, поскольку дикие утки, обитающие в заводях на Обноре, не улетают, а сидят на воде даже в холодный дождь, а это верная примета, что погода продержится и тепло еще вернется.
Обитатели «Красных зорь» очень надеялись на пророчества Михеича — осенью здесь своими силами запасали дрова, собирали и сушили грибы, ходили на болото за клюквой. Детский дом, переживший пожар, переезд и очередную смену руководства, благополучно прижился на новом месте — на лесной окраине Любима. Бревенчатые строения «Красных зорь» фасадами смотрели в сторону города, а тылами выходили в лес и представляли собой нечто вроде хутора. Как шутила повариха тетя Глаша, «встали к городу передом, к лесу задом», что, впрочем, не мешало кормиться одновременно и из города, и из леса. Учиться дети ходили в городскую школу.
Михеич не обманул — после холодной серой недели вдруг, как подарок, пришло бабье лето — яркое, теплое и сухое. После учебы дети вместе с воспитателями уходили в лес, а возвращались неизменно с добычей. Грибов уродилось такое множество, что тетя Глаша едва успевала развешивать их для просушки над плитой. Каждые выходные старший отряд проводил в лесу вместе со своей воспитательницей Августиной. И в последнюю субботу сентября дети собирались идти в лес, но из города приехал лектор и всех согнали в столовую, которая теперь, если нужно, становилась и актовым залом. Лектор ждал, когда все соберутся и затихнут, просматривал бумаги, а когда начал свою лекцию, Августина его сразу узнала. Это был Лелька. Конечно, он совсем не был похож на того Лельку, что ходил за ней тенью и выступал в любительском спектакле. Из романтического юноши с копной мягких золотистых волос он превратился в мужчину с довольно заурядной внешностью. Волосы куда-то делись, оставив надо лбом внушительные залысины; некогда нежные, будто бы девичьи щеки прорезали глубокие складки.
Она не услышала, как Слепцова представила лектора аудитории, и теперь пыталась вспомнить его отчество. Да нет, она ведь и не знала никогда его отчества. И имя-то полное запомнила только благодаря ассоциации с Блоком. А то — Лелька и Лелька.
Лекция шла о международном положении. Лелька вещал о том, о чем и без того твердили все газеты — 23 августа в Москве был заключен советско-германский договор о ненападении, а несколько дней назад, 28 сентября, он был дополнен договором о дружбе и границах. Между тем германские войска уже полностью захватили Чехословакию и теперь находятся в Польше, на границе с СССР.
— Разрешите вопрос, товарищ лектор?
Руку поднял Костя, воспитанник Августины. Он разбирался в политике лучше воспитателей, лектору сейчас можно было только посочувствовать — мальчик вырос умным и дотошным.
— Мы все знаем, что фашистская Германия — агрессор и поработитель. В газетах всегда писали, что фашисты — злейшие враги человечества, и вдруг с ними — договор о дружбе… Что-то я не совсем понимаю.
— Правильный вопрос! — как-то даже обрадовался Лелька и зашелестел газетой. — Молодой человек молод и горяч, как и полагается молодым, а руководство нашей Коммунистической партии действует мудро и без горячности. Договор о дружбе обезопасит СССР, свяжет руки агрессору.
— Я согласен — договор о ненападении. Но — о дружбе? — продолжал Костя. — Теперь, выходит, мы с фашистами — друзья?
— Что ты говоришь такое, Орлов? — зашикала на воспитанника Слепцова. Физрук покрутил у виска и укоризненно покачал головой.
Лектор снисходительно взирал на комсомольца. Но Августина заметила мелькнувшую неуверенность в его глазах. Собственно, эта неуверенность присутствовала там и прежде, в бытность их знакомства.
— Ну а что? — обернулся Костя. — Теперь англичане с французами выглядят единственными борцами против фашизма, осуждают политику Германии. А мы что же? Дружим? Как на наше поведение посмотрят порабощенные фашистами народы?
— А у тебя что, Орлов, там родня? — хихикнул кто-то. Физрук стал утихомиривать детей, обрадованных возможностью похохмить.
— Радуйся, Орлов, что товарищ Сталин заботится о мире в нашей стране. Мы еще от Первой мировой не очухались! — подала голос Тучкова. И Ася подумала: вот уж точно!
А Лелька еще раз повторил о правильности и мудрости курса, избранного 23 августа настоящего года. Физрук поспешно выводил детей из столовой, дабы не задавали лишних вопросов, а Слепцова подозвала Августину.
— Вы, Августина Тихоновна, проведите работу среди своих воспитанников, больно уж разговорчивые стали.
Вот теперь и он обратил внимание и тоже узнал ее. А он, оказывается, не разучился краснеть.
— Августина Тихоновна, — повторил лектор вслед за Слепцовой. — Я рад вас видеть… здесь.
— Александр…
— Петрович! Александр Петрович. Я, знаете, не мастер лекции читать, но общественная нагрузка. Кружок политпросвещения, знаете ли… Приходится. Странно, что мы до сих пор не встретились. Живем в одном городе, а вот — не довелось.
— Да, не довелось, — согласилась Августина. — А вы теперь на железной дороге?
