— Не знаю, должно быть для того, чтобы рассеять мое невежество.
— Ты все это понимаешь не хуже меня. И почему нас не сняли вовремя, ты тоже знаешь. Зачем ты затеваешь каждый раз эти ненужные разговоры?..
Я бы мог ответить ему, что ненужные затеваю потому, что мне опротивели нужные — всякие деловые обсуждения и «непринужденное» общение по психологическому практикуму Коннори-Джилса (специально для работников стационарных космических станций). И еще я подумал, насколько приятнее было бы здесь жить и работать, если бы на месте Дейва был простой и незатейливый робот с несложной программой. Но всего этого я ему не сказал, а произнес с легким надрывом. — Я готов просидеть здесь еще восемь месяцев, лишь от этого был бы хоть какой-то толк! — Дейв посмотрел на меня с явным недоверием. Конечно, он думает, что все дело в этих двух лишних месяцах, что я просто надорвался. Но мне, в конце концов, нет дела до того, что он там думает….
— Стен, мы много раз говорили о том, почему еще не время начинать эксперимент — никто не может пока сказать с полной определенностью, какое сочетание микроорганизмов окажется оптимальным и какие могут быть побочные эффекты. А без этого нет уверенности в положительном результате. В случае же неудачи мы загубим целую планету.
Нет, его тупость порой бывает поразительна! Неужели он не понимает, что нельзя объяснить необъяснимого!!! — Неужели ты не понимаешь, Дейв, что этим исследованиям не будет конца?! Я слышу об Эксперименте с детства, почти 20 лет. Из-за него я не стал космолетчиком, а сделался космическим селекционером и развожу эту микроскопическую живность. — Последние слова прозвучали с мальчишеской запальчивостью, и я даже слегка смутился, однако продолжил. — Наших руководителей завораживает масштаб, поэтому никто не решается взять на себя смелость начать. Но ведь когда-то начинать все равно придется. А сколько еще продлиться преобразование поверхности! Так мы с тобой никогда не увидим эту планету зеленой!
— Увидим, Стен, обязательно увидим. И эксперимент начнем, и результаты увидим. — Это его фальшивое бодрячество еще противнее обычного занудства. И еще мне показалось, что он утратил часть своей всегдашней уверенности. — Конечно, начнем… Когда, как говорили в старину, «рак на горе свистнет». Ты когда-нибудь видел рака на горе? Или слышал, как они свистят? — не дождавшись ответа, я закончил. — Тогда можешь прикинуть теоретическую вероятность комбинации этих событий.
Он посмотрел на меня долгим, неправдоподобно спокойным взглядом.
— Слушай, Стен, давай прекратим этот никчемный разговор… И пойду-ка я спать. Да и ты не возись долго. Завтра у нас профилактика и надо хорошо отдохнуть.
Последние слова он произнес, уже спускаясь по трапу в жилой отсек. Поле боя осталось за мной, но удовлетворения не было. Когда голова его скрылась в люке, я протиснулся между автоклавами, кольцом окружающими весь наш сад, раздвинул ветки и прислонился лбом к теплому пластикату. Где-то далеко внизу поверхность планеты, которую мы никогда не видим сквозь пелену сверкающих на солнце облаков. Прямо перед моими глазами за прозрачной стеной выгибается серебристый бок торовой оболочки. Этот наполненный гелием бублик может бесконечно долго носить нашу лабораторию в небе планеты. У меня возникло детское желание: проткнуть толстый наглый тор и смотреть, как он будет дрябнуть, испуская гелий. Тогда лаборатория опустится на поверхность и можно будет хотя бы посмотреть на эту планету вблизи и потрогать ее руками. Досадно все-таки пробыть здесь так долго и видеть планету только на экране так, как ее видит любой земной обыватель.
«Хотя потрогать не удастся, и любоваться долго тоже не придется. Давление-то шарик, скорее всего, выдержит, — думал я лениво, — а вот мы в нем через некоторое время начнем поджариваться…»
Впрочем, если даже проткнуть тор — ничего не будет. Там столько уровней безопасности… Мы все их изучали на макетах. Меня тогда ужасно возмущала пустая трата времени перед полетом, когда оно так дорого. — Зачем все это изучать, если оно такое надежное? — Но шеф сказал, что у нас должна быть непоколебимая вера в свой корабль (он всегда называл лабораторию кораблем), а вера может быть прочной, только если она основана на твердом знании. С тором ничего не выйдет, а жаль. Я в последний раз взглянул на белесое брюхо и отвернулся. — Что бы такое все же сломать? Почему психологи не предусмотрели возможности столь естественного желания? Их бы сюда, чтобы узнали, как может опротиветь за восемь месяцев все это однообразие: бесконечные пробы, подсчеты, эти ненасытные микробы на экранах мониторов — космическая рутина, ничем не лучше какой-нибудь агрохимической лаборатории на Земле. Даже хуже, там можно выйти за дверь и пойти по утоптанной, нагретой солнцем тропинке. Босиком. И дойти до речки, мелкой и прозрачной. Войти в воду по колено и рыбешки, кажется, они называются «пескари», будут с налета ударяться в икры. Щекотно.
Я отчетливо вспомнил мелкую прозрачную речку, по которой мы с Надей, никуда не торопясь, плыли на байдарке в позапрошлом году. На мелких песчаных перекатах мне приходилось вылезать в прохладную воду. Там тоже были стаи рыбешек, которые что-то сощипывали с моих щиколоток. Надя вылезать в воду не хотела, и мне приходилось каждый раз вынимать ее из байдарки и нести на берег. Байдарка медленно уплывала по течению, а мы с завистью представляли какие таинственные заводи и цветущие берега встретятся на ее пути.
Потом мы догоняли байдарку по берегу… И продолжалось это путешествие долго-долго, целых десять дней. Вот там были настоящие, хоть и маленькие приключения, а здесь рутина и скука… Я с усилием вынырнул из потока воспоминаний, не давая увлечь себя слишком далеко. Чего, кстати, не рекомендуют и наши мудрые психологи
Протиснувшись между автоклавами обратно в сад, я огляделся.
— А что, здесь неплохо! — произнес я громко с фальшивым оживлением и пугливо оглянулся на люк в жилой отсек.
Здесь, в самом деле, было неплохо. Вся верхняя половина прозрачной четырнадцатиметровой сферы довольно плотно заполнена разнообразной растительностью. Сад дает нам кислород и пищу. Если считать нас с Дейвом, получается замкнутый биоценоз. И еще сад создает иллюзию пространства. Если стоять посредине, кажется, что ты в дремучем лесу. Кажется, что можно идти по нему бесконечно, раздвигая ветки и приминая высокую траву. Но, черт возьми, я-то знаю, что через десять шагов упрешься в проклятый стеклянный пузырь. Мы в нем, как рыбы, на которых даже некому посмотреть.
Впрочем, обычно наш садик исправлял мне настроение — ребята, которые его устраивали, знают свое дело. Но сегодня никакой психотерапии не получалось. Может быть, мне просто не хотелось успокаиваться? Возможно, эта смута в душе была мне чем-то дорога.
Конечно, я знаю, как избавляться от всяких переживаний. Кроме таблеток, к которым я прибегал лишь в случае крайней необходимости, мы в совершенстве владеем методами психотерапии и самогипноза. Но к этим методам я тоже отношусь с недоверием чуть ли не с детства. Я прекрасно знаю, что можно внушить себе ощущение тепла и комфорта даже сидя в ледяной луже. Но есть в этом что-то фальшивое. Если мне на самом деле плохо, зачем я буду себя дурачить? Зачем убеждать себя, что мне хорошо, когда на самом деле надо думать над тем, как выбраться из лужи. Уж проще тогда принять дозу психотропика, по крайней мере, без самообмана.
Над головой в скрытой среди ветвей клетке послышалось квохтанье курицы. Яйцо снесла, дура, и радуется. А чему радоваться — одни и те же яйца всю жизнь. Те же, что несли ее праматери на каком- нибудь крестьянском дворе в прошлом тысячелетии. И никакого прогресса. Не знает даже, что она в космосе. А может и хорошо, что не знает, живет себе без забот и огорчений. Тут я вспомнил, что мне предстоит еще сегодня брать пробы, анализировать их и вносить коррективы в ход исследований. А еще представил, как Дейв со свежими силами возьмется меня завтра обрабатывать, и чуть не взвыл от тоски.
Однако спустился в лабораторию, окружающую кольцом «под землей» жилой отсек и долго бесцельно кружил по узкому проходу между двумя рядами пультов и экранов.
Потом все же занялся пробами. Однако упростил себе задачу — не стал ничего анализировать, а просто набрал на пульте код автоматического отбора проб из всех автоклавов. Это было явным нарушением инструкции, причем совершенно неоправданным. Но какое-то полуоправдание промелькнуло как тень на периферии моего сознания: сегодня это будет правильно. Промелькнуло и исчезло. Впрочем, я не стал разбираться, почему правильно будет именно сегодня, а уселся в кресло и бездумно смотрел, как на экранах выстраивались колонки цифр и пульсирующие линии протягивались все дальше и дальше через весь экран,
