раздать ветеранам войны в виде так сказать отступного за то, что мы хотим уравнять в правах погибших советских солдат и фри… то есть немецких фашистов. Это дорого стоит. Не каждый согласится за подачку продать свою совесть и честь.
— Я помню, что вы писали. Я хочу посмотреть документы.
— Документы — не понял председатель колхоза — на что?
— Счета. Квитанции об оплате. Фамилии. Списки. Расписки…
Григорий Петрович долго смеялся:
— Какие расписки? Какие счета? Вы не в Германии, мой дорогой. Мы не формалисты. Мы делаем все по велению наших сердец. Вот почему вы нас победить не смогли. Фамилии! Списки! Вы до сих пор не сумели понять, куда вы пришли!
— Тогда я вам денег больше не дам, — сказал немец твердо.
— Ну, хорошо, хорошо, успокойтесь! — согласился пойти на уступку Григорий Петрович. — Я дам расписку о том, что новый транш получил. Или вы не верите мне, что я израсходую средства с пользой для дела — для упокоения в нашей земле ваших друзей?
— Но мы совсем не богаты, — Фриц сказал виновато. — У нас с Мартой осталось немного денег только на памятник. Я уже выбрал место, где он может стоять.
— Хорошо, хорошо, — повторил председатель. — Мне все нужно обдумать. Давайте я запишу, как звали ваших друзей.
Сразу же после того, как настырный немец ушел, Григорий Петрович вызвал Сидорчука — самого пронырливого из бывших бригадиров, забравшего в личное пользование дальние выпасы за рекой.
— Чем я могу быть полезен, Петрович? — деловито спросил Сидорчук.
— Да так… вот, смотрю, ты огородил все луга, но скот не пасешь. Чем живешь?
Сидорчук усмехнулся:
— Живу, как и все, дарами земли.
— Я дары твои знаю! Почем продаешь в Москве немецкие каски? Наверно еще автоматы, гранаты…
— Что вы! — воскликнул испуганно Сидорчук. — Это же незаконно. Да и какие гранаты? Все протухло давно, отсырело. Ведь у нас — глинозем.
— Ладно, ладно! Я тебя не хочу подводить под статью. Но с любого бизнеса налоги нужно платить.
Сидорчук дернулся, сделал вид, что хочет засунуть руку в карман:
— Сколько с меня? Сколько я вам должен отдать?
— Мне деньги твои не нужны. Ты за ночь вспашешь мне поле. Так, как ты это делать умеешь, — произнес председатель с нажимом на «ты». — У тебя ведь есть металлоискатели и другие хитрые штуки.
— Хорошо. Я все сделаю. Где нужно копать?
— Ближе к нашей центральной усадьбе, возле самого леса, на той стороне, где остались окопы.
— Там же… — Сидорчук брезгливо скривился, — в основном только кости. Ополченцы. Одна винтовка примерно на пятерых. Да и те нет смысла искать. Рассыпаются словно труха. Амуниции много было у немцев. Но немцев там нет. Я уже проверял.
— Двое, как минимум, есть. Должны быть, — председатель внушительно посмотрел на искателя «кладов». — Запиши, как зовут: Курт Лемке и Клаус Браун. И смотри, не напутай! Не то мне придется напомнить, что «твою» землю колхоз в любой момент может вернуть.
Наутро, к очередному визиту иностранного гостя, у председателя в руках были убедительные аргументы для продолжения диалога. Григорий Петрович решил все сразу сказать, не давая оппоненту возможности возмущаться, сомневаться и возражать:
— К сожалению, наша с вами активность привлекла внимание корыстных людей, — начал он траурным голосом. — Сегодня ночью они перекопали все поле. Вот что они попросили вам показать… — Председатель достал два немецких «смертных» жетона с едва различимыми буквами. — Посмотрите, по- моему, тут выбиты те самые имена, которые вы мне назвали.
Немец долго бесстрастно смотрел. Но не на медальоны. В глаза собеседнику.
— Сколько денег вам нужно?
Григорий Петрович снял с лица «скорбную маску».
— Я уже говорил. Двести тысяч. На памятник — еще пятьдесят.
— Таких денег у меня уже нет.
Председатель убрал медальоны.
— Посоветуйтесь с вашей женой. Всегда можно что-то продать. Разве есть у вас что-то, что вам будет жалко отдать за друзей?
Фриц Лак пришел попрощаться с друзьями.
Было видно, что ночью на поле потрудились изрядно. Появилось немало воронок. Полоса шириной метров пять у окопов была вспучена бороной. Там и сям, словно корни засохших растений, из земли торчали кости. Можно было увидеть разбитые черепа. Они смотрели с глубоким укором на солдата вражеской армии, который стал причиной того, что был потревожен их прах.
Фриц вдруг осознал, что с этого поля живым не уйдет.
Я прицелился. Теперь-то винтовку я знаю. Попаду прямо в сердце. Вырву пулей изношенный клапан. Выпущу в землю обратно свою, а вместе с ней и немецкую кровь.
Но стрелять я не стал. Лучше пусть его «успокоят» наши ребята. Не то будут дуться опять на меня много лет.
Мы ждали. Мы просто держали фрица на мушках изъеденных, ржавых стволов.
Он упал без нашей помощи — сам. Сердце. Клапан. Внезапная смерть.
К новичку в нашем сплотившемся братстве сразу же бросились двое, которых я опекал. Они понесли его на скамейку, к ручью. Им лучше побыть какое-то время втроем. Ведь в первые дни, иногда даже месяцы, годы трудно бывает понять, что один в поле не воин. Что наше поле одно и на всех. Навсегда.
Когда Марта приехала за телом супруга, она задержалась в поле на целый день. Найденной здесь на удивление крепкой саперной лопатой она присыпала землей кости давно погибших людей.
Сначала ей пришли помогать двое подростков из соседней деревни.
Потом потянулись и взрослые. Не то, чтобы очень активно старались привести поле в божеский вид. Но что-то в сознании жителей сдвинулось.
Они починили скамейку, которую к этому времени кто-то успел разбить топором. Распилили ствол упавшего дерева и поставили круг из пеньков-чурбачков.
Теперь к нам в гости часто приходят. По-русски, с бутылкой. А иногда просто так, посидеть, подумать и помечтать. Не всегда понимая, что так вот общаются с нами. Что для нас это память. А память важнее могил и крестов.
