они не увидят машину, то мне ее не спасти, но я не думаю, чтобы поезд совсем сломался, он на вид очень крепкий и, наверное, переживет столкновение. И что это я подумала, что он едет медленно? Он несся вверх по горе со скоростью экспресса. Черный дым вырывался вверх и расползался в стороны. Его мотор тяжело дышал и бился так же громко, как мой гудок. Тридцать пять ярдов. Тридцать. Кажется, кричат. Я отпустила гудок и рванулась к двери.
Зазвенел колокол, мотор засвистел, я выскочила и побежала. С ужасным скрипом тормозов, гудением и потоком злобных криков Огненный Илия остановился в семи ярдах от «Мерседеса». Двое мужчин выскочили из кабины и пошли ко мне. Третий — у них и охранник оказался — встал рядом с вагоном. Второй машинист все еще держал бутылку пива, но на этот раз как смертельное оружие, которое, судя по лицу, он был вполне готов использовать. Они начали говорить одновременно, то есть кричать на разъяренном немецком — на этом языке очень здорово получается ругаться. Полминуты, даже если бы я была родом из Австрии, я не смогла бы вставить ни слова. Стояла беспомощная перед бурей, вытянув руки вперед, чтобы защититься от бутылки. В конце концов возникла пауза, после какого-то громкого вопроса, из которого я не поняла ни слова, но смысл был безусловно ясен.
Я сказала отчаянно:
«Извините. Извините, но я должна была это сделать. На линии мальчик, на линии выше, мальчик, молодой человек… Junge на Eisenbahn. Я должна была вас остановить. Он ранен. Пожалуйста, извините».
Человек с бутылкой пива повернулся к своему соседу. Это был большой мужчина в грязной серой рубашке, старых серых штанах и мягкой кепке, машинист.
«Was meint Sie?»
Машинист сказал ему несколько фраз и произнес с жутким акцентом, который бы я не променяла на лучшие стихи в наилучшем исполнении:
«Или ты сходить с ума? Нет молодой на этой линия. Есть только линия авто. И почему? Я спросить — почему?»
«Ой, Вы говорите по-английски! Слава богу! Послушайте, mein Herr, извините, но я должна была остановить поезд…»
«Остановила, но опасно. Это я полиции скажу. Мой брат — полицейский, с тобой об этом говорить. За это надо платить. Герр директор…»
«Да, знаю. Конечно, заплачу. Но послушайте, это важно, нужна помощь».
И вдруг он перешел на мою сторону. Первая реакция шока и злости прошла, и он увидел на моем лице синяки, следы ночных мучений и тревогу за Тимоти. Вместо большого злобного быка передо мной стоял крупный человек с добрыми голубыми глазами.
«Беда? Какая беда? Почему ты мой поезд остановить?»
«Там молодой человек, мой друг, он упал на рельсы и сломал ногу. — Я со всех сил помогала себе жестами. — Он не может двигаться. Я должна была вас остановить. Понимаете? Скажите, вы понимаете?»
«Да понимаю. Этот молодой человек широкий?»
«Не очень, даже довольно худой… То есть вы про что?»
«Широкий. Наверное, неправильное слово. По-немецки weit, по-английски wide? Он широкий отсюда?»
«А, далеко, far. He очень, между двумя тоннелями…»
Как, черт возьми, пантомимой изобразить тоннель? Я попыталась, и он вроде понял, или решил, что потом поймет, а пока надо действовать.
«Покажешь. Мы теперь машину снять».
Этим трем мужчинам было совсем нетрудно поднять «Мерседес». Я не пыталась им помочь. Я просто села и тупо смотрела, как они его ворочают и убирают с рельсов. Потом, как мешок, они втащили меня в кабину, и извергая жуткий дым, мы поехали вперед.
Думаю в каком-то возрасте любой мальчик и девочка хочет водить паровоз. Мое настроение поднялось, и я наслаждалась поездкой. Из всех паровозов, которые я видела, это был самый интересный, антиквариат девятнадцатого века, обладающий всем забытым очарованием поезда из детских сказок и стихов. У него был пол со странным наклоном, так что карабкаясь вверх он оставался ровным. Большая черная топка, все необыкновенно красивое, увешанное трубками и клапанами непонятного назначения. Сам он черный, колеса красные, и вся эта штука пахнет, грязная, ужасно шумная и совершенно очаровательная. Барокко.
Скоро мы выехали из-под деревьев, проехали мимо белокаменной скалы, потом заехали в ущелье и я увидела впереди черный зев первого тоннеля. Я закричала машинисту, тот улыбнулся, кивнул и подал знак, чтобы я сидела в кабине и не высовывалась. Мог бы и не говорить, я уже спряталась. Тоннель выглядел очень негостеприимным и слишком узким, мы через него пролезли, но до стен было не больше фута. Это был очень длинный тоннель. Если бы я сама его копала, он бы у меня был ничуть не длиннее, чем необходимо, мы проходили через него, как нитка через тесную бусину. Темно и жутко. Огромные клубы дыма по стенам устремлялись назад. И еще пар. Через двадцать секунд мы оказались в парной и очень грязной бане. Этого было достаточно, чтобы вышибить последние остатки разума из любого и, когда машинист вдруг замедлил скорость, я, забыв про Тима, чуть не закричала ему, чтобы он выбирался отсюда как можно быстрее. Я уверена, что никто бы, даже привыкший к резким сменам света и тени, не смог бы вовремя увидеть Тимоти на линии, вырвавшись из этой жары, темноты и шума.
Свет начал пробиваться в тоннель через облака дыма. Стали различаться камни стен. Воздух прочищался. И тут зажегся солнечный свет и мы высунулись наружу. Зазвенел колокол. Я услышала скрежет тормозов и скрип стали по стали. Поезд с громким вздохом остановился, с шипением пошел оставшийся пар, и паровоз встал на свежем горном воздухе, как остывающий чайник. Я соскочила вниз.
«Тим! Ты жив?»
Он был там же, нога зажата. Когда я подбежала к нему, он поднимался из очень странной отчаянной позы, и я поняла, что он услышал поезд и попытался спрятать свое длинное тело между средней и крайней рельсой в надежде, что, если случится худшее, и машинист не заметит его, он может избежать колес. Что этого сделать не удалось бы, ясно с первого взгляда, и, должно быть, он это знал. И раньше он был бледный, а теперь походил на саму смерть, но смог сесть и даже слабо улыбнуться. Я опустилась рядом с ним.
«Извини, ты, наверное, слышал, как он едет издалека. Это лучшее, что я смогла придумать».
«Легкий перебор, я бы сказал. — Он старался быть невозмутимым, но голос у него трясся. — Больше никогда в жизни не буду смеяться над триллерами. Но придумала ты очень хорошо. Транспорт и поддержка для Льюиса, и все сразу. Они дали тебе порулить?»
«Не додумалась попросить. Может, тебе дадут на обратном пути».
Я обняла его, подбежали два мужчины и, хотя Тим пытался собраться и все объяснить на немецком, необходимости в этом не было. Машинист и охранник сразу занялись его ботинком, через секунды вытащили шнурки и начали разрезать кожу на уже очень распухшей ноге. Второй машинист прекрасно уловил ситуацию. Когда другие принялись за работу, он побежал в паровоз и вернулся с плоской зеленой бутылкой, отвернул пробку и протянул Тиму с немецкой фразой.
«Бутылка из гостиницы, — объяснил машинист, — но Иохан Бекер, он не будет говорить нет».
«Уверен, что не будет. Что это?»
«Бренди, — сказала я. — Продолжай, это то, что нужно, только, пожалуйста, не пей все. Я бы тоже не отказалась от полпинты».
Бутылка пошла по кругу, железнодорожники явно тоже должны были снять напряжение, ногу Тима аккуратно вытащили из обломков ботинка и дружеские руки понесли его к поезду. Они нас разместили в грузовом вагоне, все было забито запасами, но на полу было место, чтобы сесть, а двери можно было закрыть.
«Мы теперь, — сказал машинист Тиму, — повезем тебя прямо в гостиницу. Фрау Бекер присмотрит за ногой, а Иохан даст завтрак».
«Если у вас есть деньги», — сказал охранник.
«Это неважно, — сказал машинист, — я заплачу». «Что они говорят?» — спросила я Тима.
