боль раскаяния.
Гийом Ладусет сидел за кухонным столом — лет за плечами больше, чем впереди, — и думал о дне, когда Эмилия Фрэсс покинула Амур-сюр-Белль. О долгих часах, что просидел на каменной ограде перед ее домом, так и не успев попрощаться с ней перед дальней дорогой. О букетиках ландышей, что с тех пор каждый год в первый майский день втайне оставлял там на счастье — по древнему обычаю, которому ни разу не следовал до ее отъезда. О дне, когда пришло ее письмо, и как его мать положила конверт на тумбочку у кровати сына, чтобы тот мог распечатать его наедине с собой. Думал о счастье, которое испытал, прочитав письмо, и о невыносимом страхе из-за того, что ему нечего ей рассказать, — страхе, который и помешал написать ответ. О боли, что изводила его в конце той весны, когда соловьи перестали петь, ибо это значило, что они нашли себе пару. И об ужасе, что с тех пор тисками сжимал его сердце с приходом марта, когда те же соловьи до глубокой ночи наполняли мир своей песней.
Перестав наконец изводить себя за свою трусость, сваха аккуратно сложил письмо, вернул его обратно в жестянку и плотно закрыл крышку. Медленно-медленно он поднялся по лестнице в спальню, опустился на край кровати и выдвинул ящик ночного столика. Он поставил жестянку внутрь, рядом с единственной вещью, хранившейся там, — регулярно смазывавшимся складным охотничьим «нонтроном» с самшитовой рукояткой и выжженными на ней старинными узорами — ножом, которым не пользовались вот уже двадцать девять лет.
— Выглядит аппетитно, правда? — спросила Лизетт Робер. — Я как раз собиралась попробовать. Составишь мне компанию?
— С удовольствием, — ответил Гийом Ладусет, витая мыслями где-то далеко.
— У меня аж слюнки текут. Она, кстати, говорит, что подстрелила этого зайца сама.
С этими словами Лизетт Робер выставила на стол баночку корнишонов, багет, две тарелки и два ножа. Затем достала из холодильника упаковку «Кабеку» и, зная, что сыр подтачивает отвращение гостя к слухам подобно тому, как вода точит камень, поставила поближе к Гийому. Сев за стол, повитуха открыла паштет, понюхала, провозгласила его бесподобным и предложила собеседнику. Воспитанность не позволила ему ответить отказом, он подцепил паштет ножом и передал обратно хозяйке. Лизетт Робер размазала темную, комковатую массу по хлебному ломтику и с аппетитом отправила в рот.
— Изумительно! — вынесла вердикт она. — Давай, налегай.
Гийом молча нагрузил свой кусок багета и с неохотой поднес к губам. Мгновение он колебался, не решаясь попробовать пахучее мясо, сдобренное тимьяном, чесноком, красным вином и луком, — ведь всего этого касалась рука, которую ему так хотелось сжимать почти три последних десятилетия. Гийом даже не успел проглотить, как уши пронзила боль, и он, выскочив из-за стола, распахнул заднюю дверь, дабы Лизетт Робер не учуяла резкий запах гниющих цветов, что исходил от его хандры.
Пока они ели, Лизетт Робер болтала о чертовом муниципальном душе, о том, как она по ошибке забыла новую бутылочку с шампунем в кабинке и как, вернувшись, нашла ее абсолютно пустой. Хорошо еще, что шампунь был с отчетливым запахом яблок, добавила она, и ей не составило большого труда вычислить по запаху всех преступников. Гийом Ладусет, которому только сейчас удалось отвлечься от мыслей об Эмилии Фрэсс, втайне вздохнул с облегчением, ибо, когда он сам сдавил бутылочку в душе, там было уже пусто.
— А как у тебя с работой? Есть какие-нибудь успехи? — поинтересовалась повитуха, пододвигая «Кабеку» поближе к гостю.
Тот словно вдруг вспомнил что-то очень важное: вскочил из-за стола, взял букет артишоков и презентовал его Лизетт Робер, стараясь — несмотря на непрожеванный корнишон — выглядеть как можно торжественнее, что включало в себя даже некое подобие поклона.
— Это… — сваха выдержал паузу для пущего эффекта, — тебе.
— Большое спасибо, Гийом, очень мило с твоей стороны, — ответила повитуха, принимая подарок. — Они замечательные. А я думала, у тебя в этом году артишоки не уродились.
— Кто тебе сказал?
— Никто, — слукавила та.
Сваха вернулся за стол.
— Они не мои, — сознался он, недовольный, что кто-то судачит о его артишоках у него за спиной. — Их вырастил кое-кто другой. Твой тайный обожатель, между прочим.
— Тайный обожатель?
— Лизетт, я должен признаться, что я здесь по долгу службы. Один джентльмен пришел ко мне в контору и сразу же подписался на нашу «Непревзойденную Золотую Услугу». Сие означает, что у него на уме есть конкретная кандидатура и ему хотелось бы с ней познакомиться. И эта кандидатура, мой друг, — ты.
Лизетт Робер выглядела явно озадаченной.
— С чего бы кому-то вдруг захотелось со мной знакомиться?.. — с сомнением спросила она.
Что Лизетт Робер проклята, первой поняла ее мать — в тот самый миг, как разрешилась от бремени. Все предыдущие ее дети явились на свет синюшными уродцами, а младшенькая — чудесным розовым пионом, и матери хватило одного взгляда на присосавшееся к ее груди личико, чтобы понять: до конца дней девочка обречена тянуть непосильное бремя под названием «красота». Каждую ночь она молилась Всевышнему, прося смилостивиться и сделать так, чтобы красота ее ребенка увяла, тогда как супруг, ни сном ни духом не ведавший о проблемах, что поджидают малышку в будущем, целовал свою маленькую принцессу в макушку — так часто, что у той на всю жизнь там осталась вмятинка. Многочисленные братья и сестры Лизетт, внешность которых можно было назвать в лучшем случае «характерной», в силу юного возраста не понимали, что прелестное личико младшей сестренки является чем угодно, только не благом, а потому из зависти окрестили ее «уродкой».
На первых порах скрыть сей физический недостаток труда не составляло. Пока малышка лежала в коляске, мать просто прикрывала ей личико белым хлопчатобумажным платком своего мужа. Но стоило девочке подрасти, как она наловчилась стягивать платок, и тайное стало явным. Услышав о непревзойденной красоте Лизетт, люди из окрестных деревушек толпами валили полюбоваться на чудо- ребенка. В конце концов мать не выдержала.
— Цирк им тут, что ли! — вскричала она и заперла дверь на засов.
— Они всего лишь хотят посмотреть на девочку, — пытался успокоить ее супруг, встревоженный столь бурной реакцией.
— Погоди, то ли еще будет, — ответила та без дальнейших объяснений и плотно закрыла ставни.
Господь мольбы матери не услышал. Более того, с годами очарование Лизетт лишь усиливалось. Осознав это, мать объявила, что отныне ноги ее больше не будет в церкви, — и сдержала слово, не отступив от клятвы даже по случаю похорон двоюродной бабки, которых ждала несколько десятков лет. Позже она достала свое завещание и приписала внизу заглавными буквами: похоронить себя рядом с курятником в самой глубине сада, ибо утешение она находит, лишь глядя на жуткие птичьи хари. Мать начала обряжать свою младшую в самые отвратительные одежки, сочетая жуткое дурновкусие старших сестер Лизетт с самыми кошмарными обносками братьев. Но все было тщетно. Дикие тряпки лишь оттеняли девичью красоту, превращаясь в некий особенный стиль, которому кое-кто из юной поросли Амур-сюр- Белль упорно пытался подражать, к ужасу своих родителей.
Когда молодые — и не очень — люди стали проявлять к красавице интерес, Лизетт Пойяк, с младенчества убежденная благодаря братьям и сестрам, что она точь-в-точь гадкая хрюшка, заподозрила волокит в насмешках, а потому попросту игнорировала их знаки внимания. Однако один из ухажеров, что помоложе, оказался упорнее прочих, и Лизетт Пойяк — которой как раз стукнуло восемнадцать, — измучившись давать парню от ворот поворот, стала женой Пьера-Альбера Робера. Но если невеста считала, что свадьба положит конец всем ее мучениям, ибо добиваться ее теперь будет только он и никто другой, ее прозорливая мамаша справедливо предположила, что это всего лишь начало.
Первые пару лет Пьер-Альбер Робер не мог поверить своему счастью. Порой, за ужином, разносчик- мясник даже не слышал, что говорит молодая жена, — настолько сильным было его потрясение от струящихся по ее плечам густых темных локонов, которые Лизетт тщетно пыталась заправить за ухо. Ей
