пр. И в конце концов, бокалы уникальные, чернильница, песочница и нож… все с камнями, которые вставлены, впаяны в свой день и час суток, — или погубят нас окончательно с Иркой, или обеспечат успех. Но что-то в этой всей истории мерещится мне чудесное, какоето открытие. Ведь подействовало на Н.Высоцкого это зрелище, даже в виде незавершенном, безобразном и невнятном до конца… «Убойная мизансцена, когда Сальери на коленях у Моцарта. Эта жертвенность. И Высоцкий — жертва, и Моцарт — жертва». Никита говорил много и здорово. Он увидел и понял все таким внутренним чутьем и слухом… И Максимов все поддакивал, и действительно, как будто Никита подслушал все рассуждения и мысли автора спектакля.
Молитва. Зарядка!
Приехали вчера декорации, костюмы — шикарные, парики… Все это надо полюбить, обжить. Орган из водопроводных, ржавых труб, и на нем серебрёные, с дорогими камнями, бокалы и пр. — кто это поймет? Не сплю ночами; и опять Тамара расшифровала Сальери: погибает Сальери… он убивает себя, творчество свое — энергия уходит в зависть, в ненависть. Если бы все так чувствовали — как и Никита. Но Тамаре это не понравится. Начиная со вставания на голову и кончая игрой на скрипке.
Половина второго ночи; мы после ночной репетиции, практически первый прогон — были Черняевы[364]. «Сергеич — другой, таким мы не знали — хочется на колени встать. Потрясающая миниатюра будет, уже есть все акценты, повороты читаются…» — это Валерий говорил. У Максимова хорошее настроение. И Бэби молодец, только за скрипку боюсь, и всё, и вот Бог спас, стало быть, не зря я молился в храме и свечки ставил за Пушкина, Моцарта и Сальери, а главное — за Тамару мою, ее одиночество, сухарики ее… слезы ее.
Молитва. Была зарядка.
Московское время 14 часов 10 минут застало меня на Десне, куда приехал я побыть в одиночестве. Сегодня состоится моя казнь — премьера «Моцарт и Сальери» — театральный этюд.
А вчера — первый зритель, и первые цветы от Черняевых, и первая потрясающая рецензия с утра от С.Сапожникова. Для пап и мам, так называемый прогон… Краснопольский говорит, что таким он и представлял Моцарта, как Ира играет, но ты, Валерун, Смоктуновского переиграл. Я уж думал, лучшего Сальери не будет. Я тебя поздравляю и т. д.
Мне нравится здесь, и я буду жить здесь и писать. Был я с утра в храме — молился за Тамару, Бэби, Сережу, Дениса, внучку. За упокой — Пушкина, Моцарта, Сальери… «На плахе Таганки» — мое самоубийство, мое отравление: не послал Господь мне творческую ночь и вдохновение, и выпустил в свет я «Плаху» — но на все воля Божья, и будь что будет. Я не буду говорить Бэби пока про Тамару, чтоб не расстраивалась заранее. Пусть сыграет. На прогоне вчера, быть может, первый раз поразила она меня игрой и мыслью, я увидел — может!!! И Максимов позвонил ей на пейджер, позвал к телефону: «Простите, я вас недооценил».
Линдт расстроилась — я сказал, что мои могут прийти… Не звал, но могут — Бортник виноват будет, он всегда зовет и инициирует мои семейные скандалы.
Молитва. Зарядка!!
Ура! Состоялось! Праздник испортили редкие, громкие, неприятные слова Тамары в адрес режиссера «Моцарта». «Но ты замечательный актер, я горжусь тобой». И Ванька Бортник. Из-за них, наверное, и не зажигалась свеча, я боролся… а огонь творчества все возжигался. Сережа вынес мне цветы, которые я Ирине передал, и она поняла все… и: «Вы сделали свой выбор…» — рыдала в машине… и только Максимов, отобрав ключи, вернул ее на банкет. Тамара любовалась ею… Она — пила водку. Вскоре я их посадил, Ваньку и ее, в «Зорьку» и Сережу — за руль. Вернулся в музей. Бэби напилась. Но так я не был взвинчен давно. Я боялся этого соседства, что вот-вот — и она станет хлестать ее по лицу и пр., но водка спасла, смягчила.
Я потратил время на звонки — и билеты пристроил на сегодня. Книги я не дарил вчера — и сегодня их обнародовать боюсь. Я не хочу, чтоб кто-нибудь из наших артистов купил или попросил подарить; я не хочу, чтобы каким-то образом она полетела в Японию, где будет устроено коллективное чтение во главе с шефом. Я хочу отсутствие «Таганки» прожить спокойно….
Молитва. Зарядка!!
Вчера, по-моему, игра случилась, а Максимов ругается: опять кричал, нажимал… хотя с Богом разговор получился… — и т. д. Но принимали — два десятка человек аплодировали, скандировали, как в лучших спектаклях «Таганки», «браво» кричали и даже «бис». А жена моя пьяненькая сегодня рассказала, как девочка моя у нее на плече рыдала: «Она так переволновалась… да?» Я молчу. Железная Бэби, конечно, переволновалась, но рыдала она, статься, по-другому. И конечно, друг Валера, — «Гений ты, Валера, зазнавайся сколько угодно, это теперь не изменит тебя».
А игралось мне еще и оттого, что посмотрел я на себя и Смоктуновского — трезвым и первый раз холодным взглядом… и понял: а парень, играющий Моцарта, замечателен. Наше произведение — глубже и интереснее, хотя беднее по краскам, музыке и цвету, наше с Максимовым.
Публику раздражает — разрушение стереотипа Моцарта: не веселящийся, не озорничающий в начале со скрипачом, а надменный, холодный и саркастичный.
Молитва. Зарядка!!
Ну что же, критика захлебывается от восторгов, похвал и пр., пр. Вот и «Учительская газета» замечательно про нас написала… даже стихи Иркины поместила: «У Высоцкого гостят Моцарт и Сальери». Цитируют и хорошие строки из моих дневников.
Шестого я раздаривал «На плахе Таганки»…
Молитва. Зарядка!!
58 лет сегодня исполняется вам, В.С.З.! С вечера семья поставила на стол букет — чтоб всегда у тебя было солнце… Жена моя любимая, храни тебя Господь! Как многим я тебя обязан… прости меня за все, что было и что будет еще.
Да, Бэби ввязывается в крупное сражение — английский мюзикл. И если состоится ее утверждение на главную роль, что будет, что будет! Но пусть состоится утверждение, а там видно будет. Такой шанс упускать нельзя…
Из меня сделали Сальери для Высоцкого. Им так удобнее. Надо же, чтоб у каждого Моцарта свой Сальери был. Тут важно не свихнуться и самому не забредить, а то и вправду случится то же, что с бедным маэстро Сальери. Говоря о зависти — белой ли черной — хрен один, жонглируя словами и пр., я рискую в глазах публики впрямь прослыть завистником, что само по себе большая х…ня — не имело быть… Но, может быть, зависть возможна — посмертная, когда звучат и печатаются произведения, ставятся памятники, открываются музеи, и проводят чтения и международные конференции, и твое имя мелькает где-то в списках современников и пр. Но и тут у меня никогда не шевелилось нечто вроде: ах, почему это не я сочинил или не про меня говорят. И если я стою по утрам на голове — еще и потому только, чтоб не сойти с ума и умереть в сознании и покаянии, в христианском смысле, и пр.
Читаю про долги Пушкина. Еще одна моя черта — я не могу быть кому-нибудь чего-то должен в смысле денег. Я лучше лишу себя и семью каких-то благ, но это такая для меня вещь, психологически невозможная, — быть должником, одалживать деньги. Нет, можно по оплошности не положить деньги в карман и выйти из дома пустым и перехватить до завтра. Но даже не до зарплаты. Я должен обязательно иметь запас. В эфире я говорил про черту эту — как крестьянскую, кулацкую; но внуки, дети, семья… Если вдруг завтра я калека, на первые дни что-то должно оставаться — фонд сбережений…
Молитва.
Сростки. 7 часов 10 минут. Двор тети Раи и дяди Григория. Пасмурно. «Я видел его или с тетрадкой, или с книжкой». — С.Нико-ненко про Шукшина. Вот и я хочу, чтоб меня двор, который видел Шукшина, где
