женщины порицают непотребные действия своих разбойных или неаккуратных котов (впрочем, иногда подобные их восклицания направляются в адрес мужей и детей). И за все годы жизни приёмыша в брянцевском доме ни разу Тася не подметала с пола кошачий помёт, причитая: «Ну, набрязгал, засранец!» — едва лишь перестав быть сосунком, он не давал к этому повода…
Он с самого начала ел только то, что ему давали хозяева, прежде всего — Федя, причём в одной и той же красивой миске. Со временем все Брянцевы вот ещё что заметили: кот намного охотнее поглощает пищу именно тогда, когда сами хозяева трапезничают за столом. Потому-то и появилась у него привычка — пусть не каждый день, но всё-таки часто — появляться в доме к ужину, когда все или почти все домочадцы собирались за столом вместе. Он входил в комнату всё с тем же спокойным достоинством, и ничто в его облике не говорило о голодном нетерпении. Он садился неподалёку от стола, рядом с заранее поставленной для него миской, и каждый из его хозяев, кто в такой миг смотрел на него, не мог увидеть в его огромных зеленовато-желтоватых глазах ни выжидательного взгляда, ни тем паче просительного. Иван Иванович всем своим обликом выражал для собравшихся за столом примерно вот что: «Я — такой же, как все вы, равный вам, я — член вашей семьи, вы собрались поужинать, — что ж, и я не буду нарушать семейную традицию, присяду с вами за компанию…» Да и любая другая грань его отношений с Брянцевыми говорила об одном: обитатели этого дома были для него своими, родными — и всё тут.
А все прочие жители Старого Бора и других населённых пунктов как бы и не существовали для брянцевского кота. Он их видел — но не замечал. И уж тем более не подпускал к себе…
А вот по отношению ко всем Брянцевым, без исключения — к их настроениям и состояниям души и тела — у Ивана Ивановича с первых же месяцев его жизни в этом доме стала проявляться какая-то действительно сверхъестественная интуиция. Уже в первую зиму под брянцевским кровом кот стал понимать, кому из домочадцев радостно, кому не очень весело, а кто и угнетён чем-нибудь…
К весне Тася, никогда всерьёз ничем не хворавшая, сильно застудилась. Где — и сама не знала. Куча всяких забот у любой сельской женщины, и почти в каждой из этих забот, разгорячась и вспотев, можно такую хворобу подхватить… Ну, с простудой-то хозяйка брянцевского дома скоро справилась: мёд, малина, жаркая банька (а она у Брянцевых была отменной) да всякие отвары, которые изготавливал начинающий знахарь Федя, сделали доброе дело. А вот резкая ломота в пояснице не только не проходила — ещё сильней становилась. Не то что нагнуться — перевернуться, лёжа, с боку на бок, и то больно было. И ничто не помогало, ни растирки, ни всякие лекарства из бывшей медсестринской аптечки. Федя накладывал на поясницу матери всякие травяные компрессы, и от них боль утихала, но ненадолго. Стоило Тасе взяться за что-либо потяжелей — её тут же скрючивало. «Будто кто-то там кочергу раскалённую вертит, в пояснице- то!» — жаловалась женщина, в третий раз за неделю сваливаясь на печную лежанку. Верушке пришлось на несколько дней оставить школу, «чтоб дом не запаршивел»… Ваня уже намерился отвезти жену в районную больницу, хотя ни в каких врачей не верил. Словом, всем было плохо.
Вечером Федюшка в очередной раз снял с мамкиной спины травяной компресс. Тася попыталась перевернуться — но так вскрикнула от боли, что все перепугались не на шутку.
И тут её на спину прыгнул Иван Иванович!
Прыгнул — и улёгся во всю длину, словно бы наполовину опоясав лежащую хозяйку собой. Тася, как её ни было тяжко, засмеялась: «Ох, Ван Ваныч, что это ты надумал — намест компресса у меня на пояснице распластался? Ну, лежи, лежи, вдруг да полегчает…» И — вскоре заснула…
И пролежал брянцевский камышовый кот на пояснице своей «простреленной» хозяйки недвижно до самого утра. А сама она и того дольше, до полудня. «Так уж с девьих годов не храпывала!» — ахнула она, продрав глаза и глянув на часы. А походив по дому и себя испробовав на гибкость в кухонных занятиях, пришла в сущий восторг от своего самочувствия. Боли — как не бывало! И до вечера дом оглашался громкими выражениями Тасиной благодарности своему новоявленному лекарю. «Ну, Ван Ваныч, ну, прям- таки кудесник! Не только вылечил — омолодил меня! Не хожу — летаю!..»
А вот хозяину дома его найдёныш помогал излечиваться от другой хвори, нервной. Той, что нынче зовётся разными иностранными словами: то «стрессом», то «чёрной меланхолией», а в прежние времена звалась «тоской-кручиной»… Именно в такое состояние ввергали порой Ваню Брянцева всяческие передряги новой сельской жизни. Иногда, приходя домой, он грузно падал на скамью, ронял на стол и голову, и сжатые кулаки, и вначале просто мычал, не в силах под грузом тяжких чувств и дум связать двух слов. Потом начинал выдавливать из себя слова:
— Тась, ты ж знаешь, я вкалывать покуда ещё могу хошь по двадцать часов в сутки. Но двадцать восемь-то я им откуль возьму?!.. Из трёх развалюшных комбайнов один путный собрать можно, тем боле, что Колька подмогает, — но если мне солярку по цене сливочного масла продают, так хрен ли толку с того комбайна?!
Такие горькие исповеди слышались от внука легендарного староборского богатыря всё чаще. Нет, Ваня рук не опускал, на людях держался, но Тася и все дети видели, как нелегко хозяину брянцевского дома… Как раз в те времена наступающего на селе развала он из деревенского механизатора, пусть и работящего, и толкового, в глазах многих односельчан стал вырастать в «коренника», в одного из тех редких и самых надёжных, опорных людей местной жизни, на которых эта жизнь только и может держаться. Одно дело — сидеть за баранкой, за рычагами, даже от зари до зари, другое — принимать какие-то решения, от которых зависит «зажиток» многих людей, живущих с тобой рядом, в твоей деревне и окрестных…
— Таких-то мужиков, как твой, Тасинька, по пальцам пересчитать нойма, — одновременно с завистью и горькими вздохами говорили староборские женщины хозяйке брянцевского дома. — Почитай, чуть не все с круга сходят альбо с глузду съезжают, за бутылку держатся. А твой — не, твой — надёжа наша!
…Ваня действительно не «держался за бутылку». Ну, скажем прямо, не пил регулярно, чуть не ежедневно, в отличие от большинства своих сельских сверстников. Тяжёлые свои настроения и состояния он снимал прежде всего банькой: париться любил невероятно, с детства. И не только по субботам, как заведено в деревне, а и по средам. А если уж сильно заматывался, то и через два дня на третий. Правда, не засиживался на полке: похлещется берёзовым веником, окатится холодной водой, потом ещё разок пройдётся по своим телесам дубовым веником — и хорош!.. Дров на это удовольствие, конечно, уходила уйма, — ну, да тут со стороны Таси препятствий не было, она и сама любила попариться. А ещё от отца, служившего молодым в Германии, перешла к Ване привычка обливаться с утра водой. А уж после афганской боевой страды без этого он день и не начинал. «Чудят Брянцевы дети!» — усмехались многие в Старом Бору, когда вскоре после рождения первенца сельский технарь сконструировал в своём доме душевую систему с ванной. И у Таси, не в пример другим молодым деревенским матерям, заботы обихаживания младенца стали легче вдвое. Правда, ванной Брянцевы пользовались редко, предпочитая всё же родимый пар с веничком… Но последние годы всё чаще, приходя вечером домой задёрганным и набыченным, Ваня по четверти часа стоял под сильными струями воды, приходя в себя. Потом уж брался за домашние дела.
Однако и у него стали случаться грустные для семьи «сбои». Причём обычно не после работы, даже очень долгой и напряжённой, а чаще всего по возвращению из Талабска или из райцентра, куда ему теперь приходилось наведываться по делам бывшего колхоза, ставшего акционерным обществом. Он возвращался темнее тучи и выдавливал из себя глухие, отрывистые слова:
— …Когда с одного рубля дохода налог девяносто копеек — это ещё выдержать можно. Но если за каждый рупь заработанный драть рупь двадцать — тут уж вовсе смысла нет ни в чём. Хоть ломи, хоть сиди, руки сложа — всё едино! Да что за порядки такие!
И Ваня взрывался целым залпом непечатных проклятий. Но — тут же обрывал себя. И доставал из холодильника бутылку водки. Или — ёмкость с брагой из кладовки. И добро, если выпив стакан-другой, успокаивался и шёл спать. Хуже было иное: всё чаще, проглотив энную дозу, он пускался в дальнейшие рассуждения о неладной нынешней жизни. И тем ещё сильнее растравлял себя. И всем в брянцевском доме становилось горько и тошно… Однако и Тася, вооружённая печальным опытом многих своих односельчанок, и дети, безмерно сострадавшие отцу в его бедованиях, даже и словом единым не укоряли его за такие срывы. И всё же Ванина жена всерьёз начинала тревожиться за мужа. Видела: без спиртного ему уже трудно было выйти из припадка чёрной тоски…
И вот однажды, когда Ваня, в очередной раз, себя распалив таким образом, хряпнул кулаком по столу и высказал жене пожелание почать вторую бутылку, в комнату, где обычно Брянцевы обедали, вошёл Федя.
