а нойма — то бугор, то пахан, тьфу! мать твою…» Короче, слово за слово, верные друзья разлаялись и за целый день сказали друг другу лишь несколько слов сугубо по делу… Вот и решил Ваня, что Круглое, как всегда меж ними бывало после таких размолвок, первым идёт на мировую. Тут Венька и сказал, что никакой ссоры и не было. И нежданно спросил: «Твой кот, что ль, в бега уканал?»
— Ага! Пятый день где-то блыкает, — ответил его приятель. — По бабам, верно, побежал. Время подоспело, вот и загулял. Природа своего требует, — так моя Веруха говорит… А чего ты про него спросил?
— Значит, это точно его я вечор в плавнях видал. Как мы вчера с тобой друг на друга наехали, у меня на сердце будто параша встала. Вот, думаю, бес-дурак ты, Шатун, и зона тебе ума-разума не вложила, с лучшим корешем — и то полаялся. Ну, чтоб успокоиться, сел в чёлн да побежал к озеру. А ещё светлынь была… Там твоего приёмыша и засёк. Издаля, но верняк — он, Ван Ваныч твой… Его ни с кем не спутать.
— Ну вот, — откашлявшись, продолжил Венька, — радуйся: маруху он там себе надыбал. С марухой той я его и засёк. По масти она вроде него, только пожиже будет. Сидели они там, у Косого Островца, на усохе — ну, как пахан с паханкой на хазе. Мазёво им, видно, было. На харизмах — полный кайф!
— Ни хрена себе! — только и смог выдохнуть Ваня, ошеломлённый этим рассказом приятеля.
— Стало быть, — улыбнулся Шатун, — скоро твой феномен, ежели вернётся, той марухе алименты платить будет, мясо ей носить. Либо котёнка тебе притаранит, готовься…
Так что, когда и на этот раз приёмный четвероногий член семьи Брянцевых вернулся домой после любовного загула, его встретили уже не только возгласами радости, но и залпами шуток по поводу его возможного грядущего отцовства.
— Я ж говорила — зов крови! — торжествующе восклицала Верушка. — Он соблюдает чистоту расы!
— Ах, котинька, и рисковый же ты гулёна, — приговаривала Тася, наполняя миску для отощавшего приёмыша. — Вот погоди, соберутся все староборские кошурки да отомстят тебе за то, что побрезговал ими, а диким кошкам пошёл котят делать. А когда бабы озлятся — немыслимое дело, страшней мужиков. Берегись, не то охолостят тебя кошечки наши, не оправишься…
И лишь Федя, безмерно счастливый от возвращения своего питомца, не иронизировал и не ёрничал. Считал, что шоколадно-шёрстый блудный сын их дома дважды доказал его, Федину, правоту. И тем доказал, что настоящая любовь в его камышово-коша-чьей судьбе могла иметь место — и свершилась! — только в его изначально-родной стихии, среди сородичей, в камышовых плавнях. Вдобавок — совсем неподалёку от того места, где когда-то обнаружил Ваня Брянцев логово его матери. Лишь немного выше по течению речушки, разделявшейся у озера на несколько протоков… А ещё тем доказал Иван Иванович правоту Феди, что всё-таки вернулся с той «усохи», с подсохшего после половодья островка, рядом с тем таинственным Косым Островцом, где во время давней большой войны был партизанский тайник, — вернулся в людское жилище…
И потому Федя нисколько не смутился, услыхав отцовскую шутку над загулом кота. «Ну, сынок, будь готов, как раньше пионерам говорили, — скоро у нас камышовое поголовье увеличится, будешь с евонными дитятами нянчиться!»
Будущий художник слова тут же отпарировал: «Я-то, папка, всегда готов, но лучше ты сам готовься: будешь скоро дедом. Вон у Кольки факты на лице. Так что покупай коляску, а то и зыбку мастери!»
Ване Брянцеву после этих слов младшего сына оставалось только крякнуть да почесать в затылке. У Федюшки, перестававшего быть «мелким», право на такую шутку было значительно весомее…
Тем-то и забавна, и примечательна была эта ситуация, что новый любовный поход Ивана Ивановича к озеру совпал по времени с первым же любовным загулом старшего сына Брянцевых.
Уже целый месяц Николай жил как в бреду. Просто — весь дымился!
Он уже и в предыдущем году бегал на танцы и в староборский клуб, и в соседние Горицы, и на дискотеку в райцентр Каменку. Замечали его и сидящим с девчонками в копнах на пойменном лугу. Ничего удивительного: Коля рос очень видным парнем. Уже к шестнадцати годам он на голову вытянулся над отцом, широко развернулся в плечах. А глаза у него были Тасины — большие и зеленовато-карие. «С приворотом глазы-то у твоего старшенького, — говорили Тасе сведущие в этих делах односельчанки. — Ох, присуха девкам ростет!»
Но в ту весну присуха вышла на самого Кольку. Зазнобила его девчонка из Каменки. И стал он летать на своей «Яве» в райцентр что ни вечер. А возвращался под утро, почти что к началу рабочего дня… И все Брянцевы враз заметили, что он обрёл странное сходство с вернувшимся в дом после своего камышового загула Иваном Ивановичем: тот же мерцающий блеск в покрасневших от недосыпа глазах, та же худоба мускулистого тела, те же обтянутые скулы…
Верушка, по своим девчачьим статям стремительно превращавшаяся в «мисс Каменский район», но прежде всего из-за своих математических занятий не имевшая возможности, как она сама говорила, «вести нормальную личную жизнь», язвительно вымещала на Коле свою тоску по оной жизни: «Ты, братец, скоро и прыгать начнёшь, как Ван Ваныч — до того похож на него стал. А то и дальше него — от алиментов!»
Федюшка же, напротив, быть может, предчувствуя подобные лирические катаклизмы в своей грядущей судьбе, сочувствовал старшему брату — равно как и своему камышовому воспитаннику. Тогда-то впервые в его творчество стали входить мотивы любовных страданий, лет через пять получившие под его пером серьёзное развитие:
Родители же особо не возражали против такого, напряжённо-любовного ритма жизни своего старшего сына. Была тому веская причина. Осенью Кольке «стукало» восемнадцать, и ему предстояло идти в армию. А по давним сельским традициям в таких случаях парень перед призывом имел право как следует «нагуляться». Разве что Тася иногда вздыхала: «Колюшка, ты б хоть себя пожалел, ведь кожа да кости скоро останутся, как на Ван Ваныче, когда он с озера пришедши был!»… Но у приёмыша любовно-гулевая жизнь завершилась к середине мая, а у Николая она с началом лета лишь разгорелась по-настоящему.
Было и ещё одно существенное отличие. Наш камышовый герой возвращался из плавней без потерь и царапин, разве что действительно сильно потерявший в весе. А вот старший сын Брянцевых однажды вернулся из Каменки заполночь с довольно сильно изменённым, по выражению его сестры, «портретом хари лица». Нос у него был расквашен, под каждым глазом сияло по «фонарю». А правый глаз вообще «заплыл». Отсутствие двух зубов при разговоре тоже ощущалось. Вдобавок будущий воин прихрамывал…
Колька вначале всех уверял, что в темноте по оплошности угодил в кювет. Но ему сразу же никто не поверил. На мотоцикле, в отличие от его наездника, не виднелось ни единой царапины. Постепенно открылась истина… Староборский Ромео застал у своей возлюбленной целую компанию парней. «Знакомься, это мой троюродный брат из Талабска, а это его друзья!» — весело и без всякого смущения чирикнула юная хозяйка. Коля сел за стол без особой радости, но — что поделаешь, не уходить же лишь потому, что у подруги гости… Однако вскоре он заметил, что один из гостей в застолье по-хозяйски кладёт руку на плечо его, Колькиной, избраннице и, главное, опускает эту руку чуть ли не в самый вырез на груди. А она лишь похохатывает, стреляя глазами. «Тут-то я и не выдержал! — горестно повествовал юный механизатор, немного отойдя от физических и моральных страданий. — С одним бы запросто справился, да и с двумя тоже, а их четверо… Но всё равно — я им кренделей горячих накидал, каждый ещё красивше меня стал, долго они помнить будут!»
Отец сочувственно кивал, слушая старшего сына, а потом, втайне радуясь, взъерошил ему буйно- кудрявые волосы. «Не горюй, сынок, что ни делается — всё к лучшему. То добро, что сейчас ты прознал эту твою деваху, а не, к примеру, через год, в армии, а то и после венца».
