раз в сердце.
– Я почему тебе это так свободно говорю, подумай, – сказал Кардинал. – Потому, что ты никому этого не сможешь рассказать. Тебя уже нет. Твое тело, вернее то, что от него осталось, нашли на дороге в горах. Далее возле Рима, к сожалению, много мерзавцев, отрицающих истинного Бога. Пока много. И пока они нападают даже на иерархов святой церкви. Но скоро все изменится.
Кардинал пошел к двери, но на полпути остановился и вернулся к Епископу. Наклонился к нему и тихо- тихо прошептал:
– Скоро Пасха. Понимаешь? Нет? И они тоже не понимают. Никто из них. А когда поймут – будет поздно. И наступит это!
Медленно восходит огромное багровое солнце. Оно занимает все небо, растекается вдоль горизонта. Оно не жжет, оно просто заливает глаза тусклым багровым сиропом.
Степь.
Солнце нависает над ней и кажется, что вот сейчас оно займет все небо и рухнет на обугленную траву, сминая всё и всех, попавших между ним и степью.
Что-то движется по степи. От солнца. Кто-то движется. Их четверо. Четыре всадника. Непонятно какого цвета их кони, какая масть коней – четыре черных конных силуэта на фоне багрового солнца.
И непонятно, солнце ли толкает всадников, или они увлекают светило за собой. Или им солнце совершенно безразлично. Они знают, что и солнцу, и степи осталось жить несколько крохотных мгновений. Что скоро все это погибнет.
Что они, четверо, посланы именно для этого – сказать о надвигающейся смерти. О конце света. Не предупредить, а просто сказать. Оборвать все надежды, жизни, судьбы. Покуражиться.
Солнце вдруг полыхнуло, превращаясь в расплавленный металл, и выплеснулось в лицо...
Хозяин закричал. Попытался закричать.
– Тихо, тихо... – прошептал кто-то рядом, прошептал на самое ухо, как большой-большой секрет. – Не нужно рваться. Не нужно. Тебе и так очень больно. И будет больно еще очень и очень долго. Когда появится возможность вынуть кляп – мы сможем с тобой поговорить. А сейчас...
Боль раскаленным клинком вошла в грудь, в самое сердце, Хозяин рванулся и, прежде чем боль испепелила его сознание, успел подумать...
Потом, снова приходя в себя, он пытался вспомнить, что же подумал тогда, какая мысль успела проскользнуть между языками боли, но вспомнить не смог. И стало очень обидно.
У него были завязаны глаза. Рот разрывал кляп. И еще трижды возвращалась предсмертная боль, прежде чем кто-то рывком выдернул его изо рта Хозяина.
– А будешь себя хорошо вести, – голос говорившего был чуть хрипловат, и от него веяло не угрозой и не злостью, а, скорее, усталостью и далее некоторым сочувствием. – Будешь себя хорошо вести – я развяжу тебе глаза. И ты сможешь видеть много интересного. Например – меня. И будешь видеть, куда направлен следующий удар. И тогда будет не так больно. Не так больно, как сейчас.
Хозяин закричал.
Он давно не испытывал такой боли. Вообще боли он не испытывал давно. Несколько веков. И такого бессилия он не испытывал... Да никогда он не испытывал такого бессилия. Никогда. В краткие мгновения, когда боль отступала, он мог только понять, что руки его раскинуты и пошевелить ими он не может. Что далее слабая попытка пошевелить руками рождает новую боль, которая вначале сжимает его запястья, а потом словно призывает ту, настоящую, смертную боль.
– А ты молодец, – прошептал палач. – Я ведь вижу, как ты пытаешься изучить свое тело, как пытаешься понять, что с тобой, что с ним. У меня был соблазн – просто отрубить тебе руки-ноги, но потом я решил – не нужно. Нехорошо отрубать руки у друга. А мы с тобой еще подружимся. Точно говорю – подружимся. Ты поймешь, что я – единственный твой друг. А пока – извини.
Смерть снова подошла к Хозяину и заглянула в его глаза. Разочарованно заглянула. Смерть знала, что дано ей только вот так приходить, на мгновение. Она знала, что для него она – только боль. Страшная, недоступная и непонятная смертным. Она ведет его к самой грани, тащит его за собой... И снова отпускает, и снова, с болью он возвращается к жизни...
– Как... как тебя зовут? – спросил Хозяин.
– Пес. Можешь называть меня Псом, – сказал Пес. – Я пока еще не совсем разобрался, как долго тебя можно оставлять живым. Так что – извини, если прерву тебя на полуслове.
– Ни... ничего. Если я вдруг забуду, на чем остановился – напомни.
– Хорошо, – согласился Пес. – А сейчас – снова прости.
...А ведь действительно ко всему можно привыкнуть... прав был Ловец... ко всему... можно потихоньку начинать привыкать к боли... далее к такой... бессмертные хуже переносят боль, чем люди... люди твердо знают, что боль... когда-нибудь пройдет... либо до свадьбы заживет, либо... после смерти не больно... а вот бессмертный – бог или человек – понимает, что боль может длиться вечно... вечно... а тут, когда этот Пес лишь время от времени наносит удар... понятно, что боль уйдет... вернется, но все равно будет время... будет время, когда она станет затихать, затихать, затихать... доставляя этим далее чувство, похожее на наслаждение...
Отсутствие боли.
А он не верил тогда рассказам Прикованного, что мука была не беспрерывной. Что если сконцентрироваться только на тех мгновениях, когда орел улетел, когда плоть восстанавливалась, то вполне молено терпеть. Нужно только убедить себя, что эти адские вспышки боли – лишь плата за наслаждение. И чем выше плата, тем больше наслаждение... Он, похоже, был далее разочарован, когда его освободили.
– Мы тебя приколотили к кресту, – сказал Пес – Ты же хотел узнать, что именно с тобой происходит. Я долго думал, а потом решил не изобретать ничего нового. Взяли мы дубовый крест, мощный такой, из двух бревен. Приколотили тебя. Гвозди – в запястья и над стопами. Ты же сам, наверное, знаешь, что в кисти
