проворачивал. Срок я ему маленький дал, чтобы он двадцать тысяч приволок, вот он и кинулся звонить приятелю, тому, кто его на это дело направил…
– Никто его на это дело не направлял, – Мила медленно встала с дивана. – Он любил меня, и я сама, слышите, сама…
– И деньги ты ему сама дала.
– Сама.
– И в постель ты его сама уложила…
– Да. Сама. Мне нужен был мужик. Настоящий мужик, а не такие уроды, как вы. Вы думаете – малолетка? Думаете, меня нельзя полюбить? Только из-за денег?
– Извини, девочка, – устало произнес Гринчук, – но именно из-за денег. Не тех жалких двадцати тысяч, а других, маячащих на горизонте. Он слишком многим рисковал, этот настоящий мужик. Подохнуть за двадцать штук зеленых?
– А откуда вы знаете? – с непонятной интонацией спросила Мила. – А вы меня пробовали? Вы знаете, как я могу это делать? Все делать?
– Гена научил?
– Я сама. Я могу это делать с кем захочу, – Мила отошла от дивана и стояла перед Гринчуком, который так и не встал из-за стола. – Я даже с вами могу. С обоими одновременно. Хотите?
Голос ее сорвался на крик.
Гринчук взял еще один апельсин.
– Прямо тут!
Мила торопливо расстегнула платье, и когда оно упало на пол, переступила его. Отправляясь убивать Гринчука, она оделась так, как это нравилось Громову, и белье одела то, что так его возбуждало.
– Давайте! – хрипло выкрикнула Мила. – Я малолетка? Да?
Она быстро сняла белье, оставшись только в туфлях, чулках и поясе.
– Что замолчали? Давайте! – Мила шагнула к Гринчуку.
Взгляд подполковника скользнул по телу девчонки.
– Как тебе это, Миша? – осведомился Гринчук.
– Честно говоря, – сказал спокойно Миша, – я ожидал большего. Тело так себе.
– Дрябловатое, – согласился Гринчук. – И кожа не очень. Знаешь, как это бывает у молодых действительно красивых девчонок – упругая, гладкая. А тут…
Мила замерла.
– И ноги не очень… – сказал Михаил.
– Отчего же? – не согласился Гринчук. – Нормальные более-менее ноги.
– А вы посмотрите вверху, там, где они сходятся, – Михаил присел на корточки и показал пальцем. – Бедра довольно широкие, между ногами тут получается такой треугольник. Дырка.
– Ну, это дело вкуса, – рассудительно заметил Гринчук. – Я когда в школе учился, у нас пацаны считали, что такая вот дыра указывает на повышенный аппетит девчонки. В этих вопросах.
– Серьезно?
– Угу, а вот грудь – подкачала. Мне больше, например, нравится крупная, немного даже тяжеловатая. А тут…
– После ребенка…
– После ребенка она не станет больше, она растянется. И будут эти соски болтаться, – Гринчук цыкнул зубом. – А сейчас главная проблема – кожа. Эти прыщики меня настораживают. Вон там, в самом низу живота.
Михаил присмотрелся.
– Юрий Иванович, с вашим жизненным опытом вы и сами могли понять – девочка подбривалась. И это раздражение от бритвы. Так бывает.
– Вы что, с ума сошли? – спросила Мила.
Ее лицо горело, а руки скользнули, пытаясь прикрыть тело от взглядов мужчин.
– Слышь, Михаил, это мы с тобой сумасшедшие. Мы спокойно позавтракали, и сидим, общаемся. Она вначале хотела мне прострелить голову, потом вдруг сняла все, вплоть до трусов, начала требовать групповуху, а нас еще и чокнутыми обозвала.
Мила присела, подняла платье и попыталась его надеть, отвернувшись..
– И задница так себе, – отметил Гринчук.
– Сволочи, – выдохнула Мила. – Подонки.
Она заплакала.
– Трусы подбери, – приказал ей Гринчук, – а то вдруг войдет кто, стыда не оберемся.
– Сволочи, негодяи, мерзавцы, подонки…
