нибудь сделать, он отрицательно покачал головой. Умирающая, которую как будто облегчила рвота, лежала, обессилев, с закрытыми глазами. Но вот ее снова вырвало черной жидкостью с прожилками лиловатой крови. Потом она успокоилась, открыла глаза и заметила Гривотту — та жадно ела хлеб, сидя на тюфяке на полу.
— Она выздоровела? Да? — спросила г-жа Ветю, чувствуя, что умирает.
Гривотта услыхала и восторженно воскликнула:
— Да, сударыня, выздоровела, выздоровела, совершенно выздоровела!
На минуту г-жу Ветю, казалось, объяла глубокая грусть, в ней поднялось возмущение существа, которое не хочет покидать мир, когда другие продолжают жить. Но тут же она покорилась и тихо произнесла:
— Молодым надо жить.
Госпожа Ветю обвела широко раскрытыми глазами палату, как бы прощаясь со всеми этими людьми и удивляясь, зачем они здесь. Она силилась улыбнуться, встретив любопытный взгляд маленькой Софи Куто: эта милая девочка утром подошла к кровати г-жи Ветю и поцеловала ее. Элиза Руке, не обращая ни на кого внимания, взяла зеркало и принялась разглядывать свою физиономию: ей казалось, что она явно похорошела с тех пор, как подсохла язва. Но больше всего умирающую восхитила Мари, в экстазе устремившая взор вдаль. Г-жа Ветю долго смотрела на девушку — взгляд ее то и дело возвращался к ней, словно к светлому, радостному видению. Быть может, несчастной казалось, что перед нею в солнечном сиянии небожительница, святая.
Внезапно рвота возобновилась — г-жу Ветю рвало кровью, и так обильно, что простыни и вся кровать были забрызганы ею. Тщетно г-жа де Жонкьер и г-жа Дезаньо подкладывали салфетки; обе были бледны, у них подкашивались ноги. Ферран, чувствуя свое бессилие, отошел к окну, где еще недавно испытал такое сладостное волнение, а сестра Гиацинта инстинктивно, не отдавая себе в этом отчета, также вернулась к окну, словно ища в Ферране защиты.
— Боже мой, — повторяла она, — неужели вы ничего не можете сделать?
— Нет, конечно, ничего! Она угаснет, как светильник, в котором иссякает масло.
У г-жи Ветю изо рта текла струйка крови; выбившись из сил, она пристально смотрела на г-жу де Жонкьер, и губы ее шевелились. Начальница наклонилась к умирающей и услышала, как та медленно произнесла:
— Я насчет мужа, сударыня… Магазин на улице Муффар, маленький магазин, недалеко от фабрики гобеленов… Он часовщик, он, конечно, не мог ехать со мной из-за клиентуры; он будет очень озадачен, когда увидит, что я не возвращаюсь… Да, я чистила драгоценности, ходила по его поручениям…
Голос ее слабел, слова прерывались хрипом.
— Так вот, сударыня, я прошу вас сообщить ему, что я не успела написать и что все кончено… Скажите ему, пусть тело мое останется в Лурде, а то перевозить его дорого обойдется… И пусть он женится, это нужно для дела… На двоюродной сестре, скажите ему, на двоюродной сестре…
Умирающая произнесла последние слова невнятным шепотом. Она совсем ослабла, дыхание ее прерывалось. Но открытые глаза еще жили на бледном восковом лице и, казалось, безнадежно цеплялись за прошлое, за все, что больше не будет для них существовать, — маленький часовой магазин в густо населенном квартале, однообразная и тихая жизнь с работягой-мужем, вечно склоненным над часами, воскресные развлечения, состоявшие в прогулках на укрепления, где супруги любовались воздушными змеями. Потом в ее широко раскрытых глазах, тщетно блуждавших в надвигающемся страшном мраке, отразился ужас смерти.
Г-жа де Жонкьер снова наклонилась, увидев, что губы г-жи Ветю шевелятся. Но голос умирающей звучал уже издалека, как бы из другого мира, и с глубокой скорбью с последним вздохом донеслись слова:
— Она меня не исцелила. Госпожа Ветю тихо скончалась.
Софи Куто, которая, казалось, только и ждала этой минуты, удовлетворенная спрыгнула с кровати и отправилась на другой конец комнаты играть с куклой. Ни Гривотта, занятая едой, ни Элиза Руке, всецело поглощенная рассматриванием себя в зеркале, ничего не заметили. Но ледяное веяние смерти, к которой не привыкли г-жа де Жонкьер и г-жа Дезаньо, и их растерянный шепот вывели Мари из ее восторженного состояния молитвы без слов, с сомкнутыми устами. И когда она поняла, что случилось, сострадание к товарищу по несчастью вызвало у нее слезы.
— Ах, бедная женщина, она умерла так далеко, так одиноко как раз в такую минуту, когда, казалось бы, ее ждало возвращение к жизни.
Ферран, также глубоко взволнованный, несмотря на профессиональное равнодушие к смерти, подошел к покойнице, чтобы констатировать смерть; по знаку его сестра Гиацинта накрыла лицо умершей простыней, так как нечего было и думать о том, чтобы тотчас же унести тело. Больные группами возвращались из Грота; спокойная, залитая солнцем палата наполнилась обычным шумом, кашлем, шарканьем ног; воздух отяжелел; бедность, страдания, все человеческие немощи были здесь налицо.
II
В понедельник, последний день пребывания паломников в Лурде, стечение народа было необычайным. Отец Фуркад в своем утреннем воззвании говорил, что надо призвать на помощь всю силу любви и веры и умолить небо ниспослать милость и чудесное исцеление. С двух часов пополудни двадцать тысяч человек, взволнованные, исполненные самых пламенных надежд, собрались у Грота. Толпа росла — дело дошло до того, что испуганный барон Сюир вышел из Грота и сказал Берто:
— Друг мой, народ валом валит… Увеличьте вдвое число санитаров, соберите ваших людей.
Особого внимания требовала Община заступницы небесной, ибо никто не опекал ее больных; поэтому барон Сюир так и беспокоился. Но Берто в серьезных случаях обнаруживал спокойную уверенность и энергию.
— Не волнуйтесь, я за все отвечаю… Я не тронусь с места, пока не пройдет вся процессия.
Он знаком подозвал Жерара.
— Отдай своим людям строгий приказ никого не пропускать без билета… И проверь, крепко ли они держат канат.
Под нависшим плющом виден был Грот, светящийся неугасимым светом. Издали он казался немного сдавленным, неправильной формы, слишком тесным и маленьким для той огромной, неведомой силы, которая исходила оттуда, заставляя людей бледнеть и склонять головы. Статуя святой девы выделялась белым пятном и словно шевелилась в трепетном воздухе, обогретом желтыми огоньками свечей. Надо было стать на цыпочки, чтобы различить за решеткой серебряный алтарь, орган, с которого сняли чехол, разбросанные на земле букеты и подношения, пестрившие закопченные стены. День был чудесный, над громадной толпой простиралось необычайно чистое небо; после ночной грозы, рассеявшей духоту первьтх двух дней, веял легкий ветерок.
Жерару пришлось поработать локтями, чтобы передать распоряжение. Началась давка.
— Еще двоих сюда! Станьте, если надо, вчетвером, только крепко держите канат!
Нечто непреодолимое, инстинктивное влекло толпу в двадцать тысяч человек к Гроту; он неотразимо притягивал к себе, вызывая жгучее любопытство, страстное желание познать тайну. Тела, руки, глаза тянулись к бледному сиянию свечей, к зыбкому белому пятну — мраморной статуе святой девы. Широкое пространство, отведенное у решетки специально для больных, пришлось огородить толстым канатом, который санитары, стоявшие на расстоянии двух — трех метров один от другого, держали обеими руками, иначе толпа хлынула бы туда без разбора. Санитарам дан был приказ пропускать больных только по билетам, выданным Общиной, а также лиц, имеющих особое разрешение. Канат приподнимался для избранных я тотчас же снова опускался, и никакие просьбы не принимались во внимание. Некоторые санитары вели себя даже грубовато, с удовольствием злоупотребляя властью, которой они пользовались только в этот день. Правда, их очень толкали, и им приходилось держаться друг за друга и пускать в ход локти, чтобы их не смяли.
В то время как скамьи и все пространство перед Гротом заполнялись больными, тележками и носилками, огромная толпа собралась вокруг Грота. Площадь Розера, аллеи и набережная Гава — все было заполнено людьми, тротуары запружены, движение остановилось. Вдоль парапета сидели в ряд женщины; некоторые, чтобы лучше видеть, стояли, раскрыв яркие шелковые зонтики, переливавшиеся на солнце. Одну из аллей хотели освободить от публики для прохода больных, однако она все время заполнялась толпой, так что
