дети, но родине нашей. Спасать ее идем. Что везем, ни мне, ни вам знать не дано. Может быть, везем нечто такое, что родину нашу спасет. Довезем, и будет она жить в свободе, в труде, в радости. Не довезем — может, рухнет она к чертовой матери. И будет править нами всяк кто ни попадя. Но не быть тому! Груз мы доставим. Любой ценой. Любой. Приказали мне формировать батальон только добровольцами. Вот тут я применил первый раз свои особые полномочия: никаких добровольцев. Всегда так было: командиру приказывают, что сделать надо, а уж как, пусть сам сообразит. Вот и мне приказали груз доставить, а уж как — сам решу. И решил: без добровольцев. Родина в развале. Спасать надо. И не нужно мне знать вашего желания. Горе той стране, которую защищают только желающие. А если желающих сдохнуть не найдется в достатке, тогда как? Так вот, кого знаю, кому верю, кого в деле видел, того взял. А теперь кому прикажу сдохнуть, все и сдохнем. Вопросы ЕСТЬ?
— НИКАК НЕТ!
— Тогда с Богом.
Тетя Маня с неодобрением смотрела, как Любка в нахальном халатике прошлепала к кухонному крану.
— Совести у девки нет: за полдень просыпаться! То-то вся рожа опухла, на что только мужики падают!
— Такая у меня работа, тетя Маня: всегда третья смена, и хоть бы кто за вредность молочка выделил! — захохотала Любка и отвесила соседке смачный воздушный поцелуй.
Это была их обычная перепалка. Остальные соседи в эту пору томились на работе, и пенсионерка тетя Маня скучала без компании. Против нотаций Любка не возражала.
— Воспитывай меня, теть Маня! Как перевоспитаешь — Господь тебе все грехи отпустит! Успела, небось, пошустрить, пока молодая была?
— Ты моих грехов не считай!
— Где уж мне считать, я дальше сотни не умею!
— О себе бы подумала, позорница: двадцать восемь лет — и ни семьи, ничего! Думала — потом успеешь? Чтоб у меня так печень болела, как ты успеешь!
Сегодня тетя Маня звучала мрачней библейского пророка, но спросонок Любка этого не уловила и продолжала так же весело:
— А я вот ребеночка нагуляю и тебе подкину: читай ему мораль с утра до вечера!
— Тьфу на тебя, беспутная! Да не крути ты кран, не крути! Не умыла личность свою выдающуюся, когда все нормальные люди умываются — ходи теперь тушью извозюканная! Нет воды и не будет теперь. Обожди дождичка, тогда ресницы разлепишь!
— А чего такое, теть Маня? — встревожилась Любка. К перебоям с водой одесситам было не привыкать, в последние пару лет ее обычно качали хорошо если три часа в день. А уж ночью водопровод не работал еще со второй эпидемии холеры. Но не стала бы старуха так расстраиваться по пустякам.
— А такое, что остапенки Беляевку заняли! На Одессу теперь идут!
Любка так и села.
— Да ты точно знаешь, тетя Маня?
— Куда точнее! Я уже с утра полгорода с ведром оббегала! А у колодца в Канаве коммуняки караул выставили, никого не пускают.
Новости были хуже некуда. Что значит «заняли Беляевку» — Одесса знала с военных еще времен. Из Беляевки тянули воду, и не было проще способа взять город, чем отрезать его от единственного источника и начать вымаривать жаждой.
Тетя Маня хорошо помнила зеленую водочную стопку, которой делили последнее на всю квартиру ведро воды, когда подошли немцы. Тогда, однако, удалось продержаться: город сравнительно быстро сдали, немцы, войдя в него, оказались румынами, и по-настоящему плохо стало гораздо позже — когда ввели войска СС, и появились виселицы на улицах.
Теперь же, в ширящейся неразберихе, можно было ожидать всего. Даже самые эрудированные уличные пацаны не всегда могли перечислить все названия повстанческих армий, мародерских банд и политических партий. Любой замурзанный вундеркинд (а других детей одесские мамаши не производили с самой дореволюции) мог заткнуть за пояс любого западного советолога, но все же рисковал сбиться.
— Коммуняки, сицилисты, зеленые сицилисты, монархисты, конституцонные петлюровцы, савеловцы, голубые братья, черноморцы, автономники…
— Дурак, остапенков забыл! Чур, теперь не считается, раз ты встрял!
Остапенки, по слухам, были беспощадны к инородцам, а инородцами были все, кто не мог чисто произнести украинское слово «паляныця».
У них были эрудиты, способные аргументировать притязание Украины на какую угодно территорию, вплоть до канадской автономии. И у них были веселые хлопцы, готовые отстаивать эти притязания безо всяких там летописей и раскопок. Возможному оппоненту вежливо предлагали произнести проверочное слово и в случае неудачи приглашали с поклоном:
— Прошу пана до гилляки!
Теперь они за пятьдесят километров. Но, войдя в Одессу, на первой попавшейся акации они могли бы развешать представителей каких угодно наций, кроме греков, — да и то потому, что одесскими греками в свое время озаботился лично товарищ Сталин. Тетя Маня рассказала, что уже открылись частные курсы Абрама Соломоновича Мендельсона. Он учил произносить «паляныця» интенсивным методом, а плату принимал водой. За обучение детей он брал вдвое меньше, но не из альтруизма, а из уважения к честному бизнесу: детские группы обучались вдвое быстрее.
По словам тети Мани, был и расширенный курс, где кроме ключевого слова изучались популярные проклятия и нелестные пожелания. Они были призваны окончательно убедить экзаменаторов в невиновности испытуемого.
— А ты, тетя Маня, записалась?
— А нащо мени, сим болячек твоему батькови в печинку, в жидив ридний мови вчытыся?! — отрезала тетя Маня. И пораженная Любка так никогда и не поняла: с утра ли успела шустрая бабка пройти интенсивный курс или умела так выражаться с безгрешной юности.
Так или иначе, пора было на работу, и Любка предпочла изводить французский лосьон для смывки вчерашнего грима, чем хоть грамм из полутора литров воды, выделенных ей тетей Маней. Склочная старуха исхитрилась-таки урвать последнее ведро и сейчас делила его на всех. Ей вовсе не улыбалось, в случае долгой осады, выжить последней изо всей квартиры.
— Любка, привет! Умытинькая, мымра!
— Любаша, слышала: остапенки идут! Побалуемся с хлопчиками чорнобривенькими!
— Любка, меняю двадцать штук на капусту, по юго-западному курсу!
— Люба моя, вымри на месте: мыло подогнали, целый ешелон!
Из этого залпа приветствий Любка выделила только новое слово «мыло» и устремилась его разъяснять:
— На фиг мыло, раз воды нет?
— Не горюй, сестренка, намылишься! Сеня Жареный обещал, что дальше Портофранковской не уйдет! Представляешь — из Америки контейнеры, так и написано: «Маде ин Канаде». Мой голубь всю ночь по сверхурочке таскал, к утру только и мог, что бульончик пить!
Канава бурлила, перемывая сенсацию. Из нее высасывали самый смак, как из крабьих клешней, запивая пивом и сплевывая, как окурок, — тем, кто готов подобрать. Любка не спешила спускаться к порту, уловив слова «вокзал» и «спецназ». Никакой следователь не вывел бы из изощренной одесской речи связь между Любкиной надеждой на красивую жизнь и троллейбусом «номер раз», ходившим теперь действительно раз в сутки.
Но именно в этот троллейбус впихнула свою идеальную фигуру Любка Машкара, неся при себе самодельную сумку-банан. В сумке были: паспорт гражданки Советского Союза, свидетельство о рождении в городе Одессе, пачка американских супертампонов на случай обильной менструации, диоровские кружевные трусики, блок безопасных лезвий «Жиллетт», оренбургский пуховый платок и томик Есенина.
На вокзале пахло мочой, мазутом и прочей скверной. Тут каждый поцелуй был, как последний. Тут било
