Бенедикт колебался.
– Приходите… Я вам кое-что покажу… по секрету.
Вот какая баба настырная. Она и в сарафане страшна, а если одежу скинет да секрет показывать будет, так оно, небось, и вовсе: шапку хвать да и в двери? Но, конешно, оно заманчиво… Мало ли…
– Право, заходите… Об искусстве поговорим… Я знаю, вы способны тонко чувствовать… У вас, мне кажется, огромный потенциал.
Потупила свой глазик единственный. О, какая… Бенедикт даже вспотел. Какие разговоры волнующие… Прямо на работе…
– Да уж не маленький… Жалоб не поступало… Все чувствую тонко… А вы откуда знаете?.. Какой у меня пуденциал?
– Ну… этого же не скроешь…
– Сболтнул кто?
– Да, мы часто о вас говорим… в своем кругу, знаете… высказываем мнения… Все согласны: у вас прекрасное развитие…
– О?!..
– Да… От вас можно многого ожидать.
– Хм… Что за круг-то у вас?
– Свои люди… близкие. Вы с некоторыми знакомы.
Так он и думал. Бабы!.. Сядут в кружок да давай разговоры разговаривать про свои бабские дела. Кто, да с кем, да когда. И Бенедикта обсуждали! Хвалили!..
– …открываем друг другу свои маленькие секреты, – шептала Варвара Лукинишна. – Делимся. ?!?! Эка! Вон как у них заведено! Понятно… что ж… люди одинокие…
– Много вас там? В кругу-то?
– О, небольшая группа, человек шесть… Нечасто удается собраться, но общение очень интенсивное, тесное…
– Вшестером-то, конечно, тесно… это вы на полу али как?
– Зачем, кто где…
– Как же вы тогда…
– Как размещаемся? Ну, конечно, избушка у меня миниатюрная, слов нет, это правда. Когда все соберутся, поверите ли, иногда буквально на головах друг у друга сидим!
– Ага… Я приду, – быстро сказал Бенедикт. – Приду, ждите.
Так!.. Срочно надо баньку растопить, помыться, потом ржави жбан прихватить, – не с пустыми же руками в дом, – потом… потом видно будет. Ой, что будет!.. Сейчас всех проздравить – и домой; Шакал ничего не скажет, – указано: работать спустя рукава. Бенедикт откланялся Ксене-сироте:
– Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой.
Обрадовалась.
– Уж сколько раз сегодня слышу, а все приятно! Вот бы каждый день так!
Шакал на нее из своего угла покосился: своеволие выражает. А сказать-то и нечего: сегодня велено только проздравлять, а не обижать, нечего. Завтра ей врежет, надо думать.
– Приходите вечерком на мои оладьи.
– Занят.
– Ах, как жалко. Оладьи у меня такие пышные!
– Не сомневаюсь.
И эта туда же: намекает. Оладьи у нее, вишь, пышные!.. А что если и туда и сюда?.. В два конца обернуться?.. А Оленька со своего тубарета посматривает… Надо Оленьку проздравить. С другими-то разговор легко шел, а с Оленькой как-то боязно стало: оробел, коленки ослабели. Подсел к Оленьке, пробормотал:
– Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой.
А Оленька тихо так засмеялась:
– Какая же я вам жена?..
– Так в Указе…
– А без Указу?..
Бенедикт опять вспотел: вот он, Женский День, Бабский Праздник, вот к чему все это клонится-то… Ай да Федор Кузьмич, слава ему… Вот она его сейчас на блины позовет…
– …без Указу, значит, нет счастья в жизни?
– Оленька… Оленька, хочу счастья в жизни без Указу…
– Ну дак?..
– Предлагаю вам руку, сердце и пуденциал, – прошептал Бенедикт. Сам от себя таких слов прекрасных, страшных не ждал: вырвалось.
– Беру, – прошептала и Оленька.
– Берете?!..
– Беру… Я все беру…
Помолчали… Что еще надо говорить… Сердце-то так и прыгало… Ой, решился!.. Решился! Ну и день сегодня!
Федору Кузьмичу – слава!
Прощай, значит, жизнь холостая! Недолго и погуляли, Бенедикт Карпыч! Ну и хорошо! Надо остепеняться. Бенедикт домой бежал бегом: еще рано, угли в печи не остыли, набрать да и баньку растопить… Эвона: с прошлого года не мылся! По новому, конешно, стилю. Раньше Первого Января новый год считали, по старинке, а теперь перенесли, вот и получается… Бежал, бабам встречным кланялся, – непривычно, а надо. Проздравление выкрикивал. Всем желал счастья в жизни. Мимо Никита Иваныч семенил, бревно тащил, – и ему, в шутку, крикнул: «Мирного неба над головой, Никита Иваныч! Чтоб ни дождичка, ничего!» – старик даже передернулся, обернулся, плюнул оземь. А-а, думает: Бенедикт его за бабу принял!.. А это просто шутка!
Оленька в другой слободе живет… не в нашей… Мы вон где, а она – эвон где. Договорено на Майский Выходной к ней в гости: с родителями знакомиться. Дай-то Бог, погоды будут хорошие, светлые… Мирного неба над головой!.. Не то, что сегодня: грязь, и дождичек моросит…
Пробежал мимо завязших саней: безнадега в такую погодку ездить. На обочине перерожденцы мохнатые: тройка. Отдыхают, валенки скинули, ржавь покуривают, вслед голубчикам зубоскальничают. Увидели Бенедикта, заржали:
– Убежим от инфаркта!..
– Не догоню, так согреюсь!
– Давай быстрей, гараж закроют!
Твари бессовестные. Пристают к людям. А отлаиваться – себе дороже: ругань у них покрепше нашей. Никто с ними не связывается, с перерожденцами.
С горки на горку, по переулочкам, где и огородами, где под плетень пролезть, путь сократить, – добежал до дому, засовы посбрасывал, скорей в избу, печную заслонку рванул: тлеет! Тлеет, голубчик! Успел! Сейчас ржавки туда, полешек, щепочек; вздуть огонь, пущай играет; а как заиграет, так и в баньку его перетащить. Да воды наносить, да веник прошлогодний вроде в сарае валялся, да мочалка совсем новая где-то тут… была тут где-то… Вот был бы сейчас женат, прибежал бы с работы, – а все уж приготовлено, пауки выметены, веник распарен. Да, но только женатому по бабам-то не очень сподручно… «Ты куда это, Бенедикт, на ночь глядя?» – «Да тут… надо мне… об искусстве поговорить…» – «Знаем мы!.. Ишь!.. Искусник нашелся!..» И веником его, веником… Нешто он с Оленькой драться будет? Не-ет, все у них будет по-хорошему, а иначе зачем.
Да, придешь – все приготовлено, а только той свободы уж не будет. Ну и пусть. Зато жена красавица! А свобода – что ж… Вот он сейчас свободен, а мочалки не видать, – неужели украли? Ан нет, опять повезло: нашлась мочалка в баньке под камнем; заплесневела малость, зато нашлась. Что за день сегодня: все
