Сел, Прежние подвинулись. Теснота, конечно. Вроде избушка с прошлого раза меньше стала. Свечка чадит, натекает, тени пляшут. Стены закопченные. На столе тоже нищета: жбан, да кружки, да горошку тарелка. Налили Бенедикту.
– Ну, что же ты?.. Как?.. Ну ты подумай… А мы сидим вот, выпиваем… О жизни беседуем… О прошлом… То есть, конечно, и о будущем тоже… Вот о Пушкине нашем… Как мы его ваяли, а? Как воздвигали! Какое событие! Эпохальное! Восстановление святынь! Историческая веха! Теперь он снова с нами. А ведь Пушкин, Беня, Пушкин – это наше все! Все! Вот ты об этом подумай, запомни и усвой… Но – представляешь, жалость какая. Он уже требует реставрации…
– Чего он требует?!.. – привстал Бенедикт.
– Чинить, чинить его надо! Дожди, снег, птицы… Вот если б он был каменный! О бронзе я уж молчу, до бронзы еще дожить надо… И потом народ – народ совершенно дичайший: привязали веревку, вешают на певца свободы белье! Исподнее, наволочки, – дикость!
– Да вы ж сами хотели, чтоб народная тропа не зарастала, Никита Иваныч! А теперь жалуетесь.
– Ах, Боже мой, Беня… Ну это же в переносном смысле.
– Пожалуйста, перенесем куда скажете. Холопов пригоню. На санях тоже можно.
– О Боже мой, Господи, царица небесная…
– Нужен ксерокс, – это Лев Львович, мрачный.
– Не далее, как сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад нам поможет. – Это Никита Иваныч.
– Правильно, но ирония в том…
– Ирония в том, что Запада нету.
– Что значит нету! – рассердился Лев Львович. – Запад всегда есть.
– Но мы про это знать не можем.
– Нет уж, позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают.
– Для вас это новость?
Лев Львович еще больше помрачнел и ковырял стол.
– Сейчас главное – ксерокс.
– Да почему же, почему?!
– Потому что сказано: плодитесь и размножайтесь! – Лев Львович поднял длинный палец. – Размножайтесь!
– Ну как вы мыслите, – Никита Иваныч спрашивает, – ну будь у вас и факс и ксерокс. В теперешних условиях. Предположим. Хотя и невероятно. Что бы вы с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?
– Помилуйте. Да очень просто. Беру альбом Дюрера. Это к примеру. Черно-белый, но это не важно. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное сокровище. Они мне факс: верните национальное сокровище сию минуту! А я им: придите и возьмите. Володейте. Вот вам и международные контакты, и дипломатические переговоры, да все что угодно! Кофе, мощеные дороги. Вспомните, Никита Иваныч… Рубашки с запонками. Конференции…
– Конфронтации…
– Гуманитарный рис шлифованный…
– Порновидео…
– Джинсы…
– Террористы…
– Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Гааге.
– Гааги нету.
Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось:
– Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных вещей. Это Домострой.
– Нет Гааги, голубчик. И не было.
Лев Львович заплакал пьяными слезами, стукнул кулаком по столу, – горошек подскочил на тарелке:
– Неправда! Не верю! Запад нам поможет!
– Сами должны, собственными силами!
– Не первый раз замечаю за вами националистические настроения! Вы славянофил!
– Я, знаете…
– Славянофил, славянофил! Не спорьте!
– Чаю духовного возрождения!
– Самиздат нужен.
– Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветет пышным цветом. Вы же сами в свое время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот, пожалуйста, – духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.
– У меня жизнь духовная, – кашлянув, вмешался Бенедикт.
– В каком смысле?
– Мышей не ем.
– Ну, и?..
– В рот не беру. Только птицу. Мясо. Пирожок иногда. Блины. Грибыши, конечно. Соловей «марешаль» в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей. Парфэ из огнецов а-ля-лионнэз. Опосля – сыр и фрукты. Все.
Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза.
– А сигару? – осклабился наконец Лев Львович.
– Цыгару курить в другую палату переходим. К печке. Теща моя, Феврония, за столом не велит.
– Помню Хавронью, – заметил Лев Львович. – Папашу ее помню. Дебил. Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка – тоже.
– Совершенно верно, – подтвердил Бенедикт. – Стариннейшего роду, из французов.
– Плодились и размножались, – захихикал пьяненький Никита Иваныч. – Вот вам! А? Лев Львович!
– А вот вам ваш духовный ренессанс, Никита Иваныч!
Налили ржави.
– Ну ладно… За возврат к истокам, Лев Львович!
– За вашу и нашу свободу!
Выпили. Бенедикт тоже выпил.
– Отчего бы это, – сказал Никита Иваныч, – отчего это у нас все мутирует, ну все! Ладно люди, но язык, понятия, смысл! А? Россия! Все вывернуто!
– Не все, – поспорил Бенедикт. – Вот разве если сыру съешь, то да, внутрях мутирует и выворачивает. А если пирожок – то ничего… Никита Иваныч!.. А я к вам с подарком.
Бенедикт пошарил за пазухой и вынул, в чистую тряпицу завернутые, «Виндадоры», – жалко было, по-честному, до слез, но – нельзя же без приношения.
– Вот. Это вам. Книга.
Никита Иваныч изумился, Лев Львович всполошился:
– Это провокация!.. Никита Иваныч!..
– Это стих, – пояснил Бенедикт. – Здеся все про нашу жизнь в стихах. Вы вот спорите, сейчас подеретесь, – а вы читайте. Я наизусть выучил. – Бенедикт завел глаза в темный потолок, – а так всегда вспоминать легче, ничего не отвлекает, – «Поросеночек яичко снес! Куропаточка бычка родила! Виндадоры, виндадоры…»
– Не надо, – попросил Лев Львович.
– Сами любите? Я тоже больше сам, глазами… чтоб никто не мешал… Канпоту себе нацедишь, – и читать!
– Где взял? – поинтересовался Никита Иваныч.
Бенедикт выразил неопределенность: челюсть выдвинул вперед, рот завинтил, будто для поцелуя, брови поднял повыше, сколько кожа позволила, и глаза скосил на плечо; руками тоже пошевелил туда-сюда
