большую терпимость; он Допускал, что у племянницы может быть свой собственный взгляд на вещи.
— Боже мой, никто не препятствует тебе защищать эти огромные торговые махины… Каждый думает по-своему, дитя мое… Раз ты не возмутилась, когда тебя так гнусно вышвырнули за дверь, значит, у тебя имеются серьезные основания любить их. И знаешь, даже если бы ты опять вернулась туда, я вовсе не рассердился бы… Никто из нас не будет на нее сердиться за это, не правда ли?
— Конечно, — прошептала г-жа Бодю.
Дениза, не торопясь, изложила свои доводы, как ей уже не раз приходилось излагать их Робино: естественное развитие торговли, современные потребности, величие новых фирм и, наконец, растущее благосостояние публики. Бодю слушал ее, вытаращив глаза, выпятив губы, и видно было, что он напряженно размышляет. Когда она закончила, он покачал головой:
— Все это одни бредни. Торговля остается торговлей, ничего тут больше не придумаешь… Да, я согласен, успеха они добились, но — только и всего. Долгое время я надеялся, что они сломят себе шею, — да, я ждал этого, я терпел, ты ведь помнишь. Так нет же! Теперь, как видно, только воры богатеют, а честным людям суждено подыхать на соломе… Вот что получилось, и мне остается только склониться перед фактами. Я и склонюсь, ей-богу, склонюсь…
В нем понемногу накипал глухой гнев. Вдруг он потряс в воздухе вилкой.
— Но «Старый Эльбеф» никогда не пойдет на уступки… Знаешь, я сказал Бурра: «Сосед, вы вошли в соглашение с шарлатанами, ваша безвкусная мазня — срам!»
— Кушай же, — прервала его г-жа Бодю; она с беспокойством замечала, что он начинает волноваться.
— Подожди, я хочу, чтобы племянница как следует поняла мою точку зрения… Слушай, дитя мое! Я, как этот графин, с места не двигаюсь. Они преуспевают, ну и черт с ними! Я протестую, вот и все.
Служанка подала жареную телятину. Бодю дрожащими руками разрезал мясо; у него уже не было ни верного глаза, ни ловкости при отмеривании порций. Сознание собственного поражения лишало его, всеми уважаемого хозяина, прежней уверенности в себе. Пепе вообразил, что дядя рассердился, и, чтобы успокоить мальчугана, пришлось дать ему десерт — лежавшее перед ним печенье. Тогда Бодю понизил голос и попробовал было переменить тему разговора. Он стал толковать о домах, обреченных на слом, одобрительно отзывался о проекте проложить улицу Десятого декабря, которая, несомненно, оживит торговлю в их квартале. Но тут он снова вернулся к «Дамскому счастью»: все его помыслы сходились здесь — это было какое-то болезненное наваждение. С тех пор как подводы с материалами запрудили всю улицу, торговля прекратилась, и все гниет от известки. К тому же здание будет до нелепости огромным: покупательницы в нем заблудятся. Уж соорудили бы просто еще один крытый рынок! И, не обращая внимания на умоляющие взгляды жены, он не удержался и перешел от строительных работ к оборотам магазина. Менее чем за четыре года они успели увеличить оборот в пять раз, — мыслимо ли это? Их годовая выручка, недавно составлявшая восемь миллионов, доходит, судя по последним данным, до сорока! Словом, это нечто невиданное, это какое-то сумасшествие и бороться с ним уже нельзя. Они все жиреют и жиреют, в их магазине насчитывается целая тысяча служащих, и уже объявлено, что теперь у них будет двадцать восемь отделов. Эти двадцать восемь отделов особенно выводили Бодю из себя. По-видимому, некоторые из них не что иное, как прежние отделы, разделенные надвое, но были и совершенно новые: например, мебельный и отдел дешевых парижских новинок. Виданное ли это дело? Дешевые парижские новинки! Да, уж что говорить, люди негордые; еще немного, и начнут торговать рыбой. Как ни старался Бодю относиться с уважением к взглядам Денизы, он все же постепенно перешел к назиданиям.
— Положа руку на сердце, ты никак не можешь их защищать. Представь себе, что при своем суконном деле я вдруг открыл бы отдел кастрюль… Ведь ты бы сказала, что я с ума спятил… Ну, признайся же по крайней мере, что ты их не уважаешь.
Девушка ограничилась улыбкой, не зная, что сказать; она сознавала, что все здравые доводы бесполезны. Старик же продолжал:
— Короче говоря, ты — за них. Не будем больше говорить об этом: не стоит из-за них ссориться. Недостает еще, чтобы они стали между мною и моей семьей… Возвращайся к ним, если тебе угодно, но я запрещаю тебе впредь терзать мне уши рассказами об их вертепе.
Воцарилось молчание. Прежнее неистовство Бодю перешло теперь в лихорадочную сдержанность. В тесной комнате, согретой газовым рожком, стало так душно, что служанка снова отворила окно; со двора снова потянуло сыростью и зловонием. Появилась жареная картошка. Все медленно клали ее себе на тарелки, не произнося ни слова.
— А взгляни-ка на них, — снова начал Бодю, указывая ножом на Женевьеву и Коломбана. — Спроси- ка их, любят ли они твое «Дамское счастье».
Сидя друг подле друга, на обычном месте, где они встречались дважды в день в продолжение целых двенадцати лет, Коломбан и Женевьева степенно ели. Они не проронили ни слова. Молодой человек старался придать своему лицу выражение величайшего добродушия, но за опущенными веками скрывался сжигавший его внутренний огонь; она же, еще ниже склонив голову под тяжестью роскошных волос, словно забылась, отдавшись во власть губительных тайных страданий.
— Минувший год был неудачный, — объяснил дядя. — Свадьбу пришлось отложить… Нет, доставь мне удовольствие, спроси их, что они думают о твоих приятелях.
В угоду ему Денизе пришлось задать молодым людям этот вопрос.
— Мне не за что любить их, кузина, — ответила Женевьева. — Но будьте спокойны, их ненавидят далеко не все.
И она взглянула на Коломбана, который с сосредоточенным видом скатывал шарик из хлебного мякиша. Почувствовав на себе взгляд девушки, он неистово выпалил:
— Гнусная лавчонка!.. Мошенник на мошеннике!.. Настоящая зараза в нашем квартале!..
— Слышите, слышите? — восклицал восхищенный Бодю. — Вот уже его-то им никогда не залучить!.. Да, Коломбан, ты один такой остался, такие, как ты, перевелись!
Но Женевьева, суровая и печальная, не спускала с Коломбана глаз. Под этим взглядом, проникавшим ему в самое сердце, он смутился и стал еще пуще поносить «Счастье». Г-жа Бодю, молча сидевшая против них, с беспокойством переводила взгляд с одного на другого, словно угадывая какую-то новую беду. С некоторого времени печаль Женевьевы страшила ее, она чувствовала, что дочь умирает.
— В лавке никого нет, — произнесла она и встала из-за стола, чтобы положить конец этой сцене. — Посмотрите, Коломбан: мне послышалось, что кто-то вошел.
Обед кончился, все поднялись с мест. Бодю и Коломбан отправились поговорить с маклером, который явился за приказаниями. Г-жа Бодю увела Пепе, чтобы показать ему картинки. Служанка быстро убрала со стола, а Дениза задумчиво стояла у окошка и рассматривала двор. Вдруг, обернувшись, она увидела, что Женевьева по-прежнему сидит за столом, уставившись на клеенку, еще влажную после мытья губкой.
— Вам нездоровится, кузина? — спросила она.
Женевьева не отвечала; она пристально рассматривала какую-то складку клеенки и, казалось, была всецело погружена в свои думы. Наконец она с трудом подняла голову и взглянула в склонившееся к ней полное сочувствия лицо Денизы. Так, значит, все уже ушли? Что же она сидит тут? И вдруг ее стали душить рыдания, подступившие к горлу; голова ее упала на стол. Она заплакала, слезы так и капали ей на рукав.
— Боже мой, что с вами? — воскликнула потрясенная Дениза. — Не позвать ли кого-нибудь?
Женевьева судорожно вцепилась в руку двоюродной сестры и, не отпуская ее, залепетала:
— Нет, нет, останьтесь со мной… Мама не должна знать об этом! При вас это ничего, но не при других, только не при других! Клянусь вам, это вышло невольно!.. Мне показалось, что я одна. Не уходите… Мне лучше, я уже не плачу…
Но припадок возобновился, длительные содрогания сотрясали хрупкое тело Женевьевы. Казалось, тяжелая масса волос вот-вот раздавит ей затылок. Девушка колотилась наболевшей головой о сложенные руки; из прически выскочила шпилька, и волосы рассыпались по шее, окутав ее темной пеленой. Дениза пыталась потихоньку утешить Женевьеву — так, чтобы не привлекать внимания. Сердце Денизы буквально
