Полина, видя, что Лазар сейчас выйдет из себя, вмешалась в разговор:
— Садись, мы с тобой после поговорим. Подумай о том, что тебе сказали, а не то и я рассержусь.
Настал черед дочки Гонена. Ей было уже тринадцать лет; она не подурнела, пушистые белокурые волосы по-прежнему обрамляли ее хорошенькое личико. Не дожидаясь вопросов, она принялась трещать, как сорока, пересыпая свой рассказ разными грубыми подробностями. Она сообщила, что у отца паралич уже перешел на руки и отнялся язык; теперь он только мычит, как скотина. Кузен Кюш, бывший матрос, бросил жену и водворился у них в доме; он занял место в постели матери, а нынче утром бросился на старика и хотел его прикончить.
— Мама тоже колотит его. Ночью она встает в одной рубашке и вместе с кузеном обливает папу холодной водой, потому что он сильно стонет и мешает им спать… Если бы вы видели, на что он стал похож! Лежит весь голый, — ему бы надо белья, потому что у него вся кожа в ссадинах.
— Хорошо, замолчи! — сказал Лазар, прерывая девочку, в то время как Полина, полная жалости, велела Веронике сходить наверх и принести две простыни.
Он находил эту девчонку не в меру развязной для своих лет. Хотя ей тоже перепадали пощечины, но Лазар не сомневался, что она и сама давала пинки старику, а уж все, что она здесь получала, — деньги, мясо, белье, — наверняка шло не больному, а попадало к жене и кузену.
Он резко спросил:
— Что ты делала третьего дня в лодке Утлара с мужчиной, который потом удрал?
Девочка лукаво засмеялась.
— Это был не мужчина, это был он, — ответила она, указывая подбородком на Кюша. — Он толкал меня под зад…
Лазар снова ее остановил:
— Да, да, я все видел, у тебя юбчонки были задраны кверху. Рано же ты начинаешь — с тринадцати лет!
Полина положила ему руку на плечо: все дети, даже самые — маленькие, слушали, широко раскрыв смеющиеся глаза, в которых уже светились огоньки ранних пороков. Как остановить это гниение, этот всеобщий разврат, растливший самцов, самок и весь их выводок? Отдавая девочке простыни и бутылку вина, Полина стала вполголоса объяснять ей, какие страшные последствия бывают от таких гадких проделок, старалась напугать ее, говоря, что она захворает и быстро подурнеет, не успев даже стать настоящей женщиной. Только таким путем можно было ее сдержать.
Лазар, чтобы скорей покончить с раздачей, которая его раздражала и уже успела ему опротиветь, позвал дочь Пруана.
— Твои родители снова напились вчера вечером… И мне сказали, что ты была еще пьянее их.
— О нет, сударь, у меня просто болела голова!
Он поставил перед ней тарелку, на которой были приготовлены катышки рубленого сырого мяса.
— Ешь…
У нее опять началась золотуха и нервные припадки, вызванные наступлением половой зрелости. Пьянство усиливало болезнь, так как девочка теперь пила вместе с родителями. Проглотив три катышка, она сделала гримасу.
— Будет с меня, я больше не могу.
Полина взяла бутылку.
— Как хочешь, — сказала она. — Если ты не станешь есть мясо, то не получишь хинной настойки.
Девочка смотрела на полную рюмку горящими глазами; преодолев отвращение, она съела мясо, а затем залпом выпила рюмку, опрокинув ее прямо в горло привычным жестом пьяницы. Она все не уходила, упрашивая Полину дать ей бутылку с собой: она не может приходить сюда каждый день, но обещает прятать бутылку на ночь к себе в кровать; она так закутает ее в свое платье, что ни отец, ни мать не смогут ее найти. Но Полина отказала наотрез.
— Ты хочешь выпить ее сразу, еще не дойдя до берега? — спросил Лазар. — Ну нет, теперь тебе тоже никто не поверит, маленькая пьянчужка.
Скамья понемногу пустела, дети подходили по очереди за деньгами, хлебом и мясом. Некоторые, получив свою долю, хотели еще погреться у огня; но Вероника, обнаружив, что у нее съели половину моркови, безжалостно выставляла их прямо под дождь. Виданное ли дело — сгрызть неочищенную морковь, прямо с землей! Вскоре в кухне остался один Кюш. Он стоял понурый и неподвижный, ожидая обещанной нотации. Полина позвала его и долго увещевала вполголоса; но все же дала ему обычную субботнюю подачку — кусок хлеба и сто су. Он ушел, все так же переваливаясь, похожий на злого, упрямого зверька. Он обещал прийти работать, но про себя твердо решил не приходить.
Наконец Вероника вздохнула с облегчением, но тут же вскрикнула:
— Как, я думала уж все ушли!.. А вон еще одна, там в углу.
То была маленькая Турмаль, уличная попрошайка; несмотря на то, что ей уже исполнилось десять лет, она была крошечного роста, почти карлица. С годами росла только ее наглость, девочка становилась все назойливее и озлобленней. Приученная к нищенству с пеленок, она напоминала детей-уродцев, которым ломают кости, дрессируя для цирковых фокусов. Она присела на корточки между буфетом и печкой, словно укрываясь в углу, чтоб ее не поймали за какой-то дурной проделкой. Это казалось подозрительным.
— Что ты тут делаешь? — спросила Полина.
— Греюсь.
Вероника окинула кухню беспокойным взглядом. По субботам, даже когда дети сидели на террасе, у нее не раз пропадали разные мелкие вещи. Но все как будто было на месте, и девочка, выпрямившись, затараторила пронзительным голосом:
— Папа в больнице, дедушка поранил себя на работе, а маме не в чем выйти… Сжальтесь над нами, добрая барышня…
— Перестань дурить нам голову, лгунья! — закричал, выходя из терпения, Лазар. — Отец твой в тюрьме за контрабанду, а дед вывихнул руку в тот самый день, когда обобрал устричные садки в Рокбаузе. А коли у твоей матери нет платья, то ей придется идти воровать в одной сорочке, потому что, говорят, она опять передушила пять кур у вершмонского трактирщика… Что ты, смеешься над нами, что ли? Придумываешь небылицы, когда мы все это знаем лучше тебя! Ступай, рассказывай свои басни прохожим на большой дороге…
Девочка как будто и не слышала его. Она продолжала как ни в чем не бывало, с прежним нахальством:
— Сжальтесь, добрая барышня! Мужчины больны, а мать не решается выйти… Господь наградит вас за все…
— На, возьми, уходи отсюда и не лги больше… — сказала Полина, давая ей деньги, чтобы прекратить эту комедию.
Девочка не заставила себя просить. Одним прыжком выскочила она из кухни и побежала через двор во всю прыть своих коротких ножек. В эту минуту раздался крик Вероники:
— Ах, боже мой! Куда делся бокал с буфета! Она утащила барышнин бокал!
Служанка тотчас же выбежала из кухни вдогонку за маленькой воровкой. Через две минуты она уже тащила ее за руку, с свирепым, точно у жандарма, лицом. Девочку с большим трудом обыскали, так как она отбивалась изо всех сил: кусалась, царапалась и так отчаянно визжала, слоено ее режут. Бокала в кармане не оказалось; его нашли за пазухой, засунутым под тряпку, служившую ей рубашкой. Тут девочка перестала плакать и принялась нахально уверять, будто ничего не знает, что бокал, верно, сам свалился ей за шиворот, когда она сидела на полу.
— Ведь говорил вам господин кюре, что она вас обкрадет, — твердила Вероника. — Уж я бы на вашем месте послала за полицией.
Лазар тоже что-то говорил о тюрьме: его выводил из себя вызывающий тон девочки. А она стояла, вытянувшись, как маленькая змейка, которой наступили на хвост. Ему хотелось надавать ей пощечин.
— Отдай то, что ты получила! — кричал он. — Где деньги?.. Девочка уже поднесла было монету к губам, чтобы ее проглотить, но тут Полина пришла ей на помощь и сказала:
— Оставь ее у себя, но дома скажи, что это в последний раз. Теперь я сама буду приходить к вам и увижу, в чем вы нуждаетесь… Ну, убирайся!
