себя. Но он принялся за дело без одушевления, его побуждала только старая вражда к морю; Лазар надеялся теперь обуздать его. «Будет оно у меня лизать бонвильские утесы, как укрощенный зверь», — говорил он.
Лазар снова засел за чертежи и расчеты. Он наново вычислил углы сопротивления и удвоил количество устоев. При этом расходы не должны были сильно увеличиться: он собирался использовать прежнее дерево. Плотник представил смету, составившую около четырех тысяч франков. Сумма была сравнительно небольшая, и Лазар согласился взять ее взаймы у Полины, — он уверен, сказал Лазар, что Генеральный совет департамента без возражений отпустит нужные деньги. Такая тактика даже казалась ему единственно разумной, ибо совет, конечно, не даст ни гроша, пока разбитые волнорезы будут валяться на берегу. Это решение вопроса немного подогрело его рвение, и работы пошли довольно бойко. Теперь Лазар был очень занят, он каждую неделю ездил в Кан для переговоров с префектом и с влиятельными членами совета. Когда уже кончали установку срубов, Лазар добился наконец от совета обещания прислать в Бонвиль инженера; осмотрев работы, он сделает доклад, на основании которого в совете решат вопрос о субсидии.
Инженер приехал и провел целый день в Бонвиле. Он оказался премиям человеком и охотно согласился после осмотра работ позавтракать у Шанто. Хозяева, из деликатности, не желая оказывать на него давления, не стали спрашивать его мнение о работах, но за столом инженер был так любезен с Полиной, что она начала верить в успех этого дела. Поэтому, когда Лазар две недели спустя вернулся из Кана, все были поражены и возмущены привезенными им известиями. Лазар задыхался от гнева. Этот фатоватый красавец-инженер сделал убийственный доклад! Он оставался таким же любезным, но при этом высмеивал каждую доску, каждую балку, употребляя невероятное количество технических терминов. Впрочем, этого и следовало ожидать: эти господа не допускают, чтобы кто-либо, кроме них, мог построить что-то для государства — даже крольчатник! Но хуже всего было то, что на основании доклада совет отказал Лазару в субсидии.
И молодой человек вновь погрузился в отчаяние. Волнорезы были окончены. Лазар уверял, что они выдержат какие угодно приливы и все гражданские инженеры лопнут от зависти, но все-таки это не вернет Полине ее денег; и он горько раскаивался, что вовлек кузину в это злосчастное предприятие. Полина же, подавив в себе голос врожденной бережливости, взяла всю ответственность на себя: она сама заставила его принять эту ссуду, она хотела сделать доброе дело, о котором ничуть не жалеет, и готова дать еще столько же, чтобы спасти несчастное селение. Но все же она не могла скрыть удивления и огорчения, получив счет от плотника: четыре тысячи франков, указанные в смете, возросли чуть ли не до восьми. В общем, она выбросила больше двадцати тысяч франков, а на что? На несколько столбов, которые будут снесены первой бурей.
Состояние Полины к этому времени уменьшилось до сорока тысяч франков. Оно приносило две тысячи франков ренты — на это она могла бы только-только прожить, если бы вдруг оказалась на улице. Ее деньги мало-помалу разошлись на хозяйство, расходы по которому Полина по-прежнему оплачивала щедрой рукой. Впрочем, теперь она стала экономнее и зорко следила, чтобы не было лишних трат. Шанто не имели уже и прежних трехсот франков в месяц; после смерти матери выяснилось, что часть процентных бумаг продана, и никто не мог сказать, куда ушли эти деньги. Присоединив собственную ренту к ренте Шанто, Полина располагала всего суммой в четыреста франков. Вести хозяйство на эти деньги было нелегко, и ей приходилось творить настоящие чудеса экономии, чтобы выкроить еще кое-что на помощь бедным. Опека доктора Казэнова кончилась прошлой зимою; Полина стала совершеннолетней и могла распоряжаться и собой и своим состоянием. Правда, доктор отнюдь не стеснял ее, ибо давно уже решил не давать Полине никаких советов; миссия его кончилась задолго до того, как они оба это заметили. Тем не менее Полина чувствовала себя теперь более взрослой и свободной в роли хозяйки дома, которая никому не дает отчета: Шанто умолял ее делать все по своему усмотрению и ни о чем его не спрашивать. Лазар также чувствовал отвращение к денежным вопросам. Полина заведовала общей кассой и, заменяя тетку, проявляла такой практический ум, что кузен и дядя только диву давались. Одна Вероника была ею недовольна и находила, что барышня уж больно прижимиста: теперь приходилось обходиться одним фунтом масла в неделю!
Дни текли спокойно и однообразно. Заведенный порядок и устоявшиеся привычки, казавшиеся Полине счастьем, все больше раздражали скучающего Лазара. Никогда еще не проявлял он такого беспокойства, как теперь, когда в доме воцарился тот ясный мир, который вносила в него Полина. Окончание работ на взморье было для Лазара настоящим избавлением: ему претило всякое занятие. Но лишь только наступило безделье, его начали терзать тоска и стыд. Каждое утро он строил новые планы на будущее: мысль об издании газеты была оставлена, как никуда не годная, он сетовал на свою бедность и уверял, что она мешает ему спокойно заняться каким-нибудь большим трудом по литературе или истории. Затем Лазар стал лелеять другой проект: он сделается преподавателем, сдаст экзамены, если это будет необходимо, обеспечит себе кусок хлеба и займется писательством. Между ним и Полиной сохранилась, видимо, только старая дружба, привычка любить друг друга как брата и сестру. При всей их родственной близости он никогда не заговаривал о браке, то ли забывая о нем, то ли считая, что вопрос этот давно решен и нечего к нему возвращаться. Полина тоже не заикалась о свадьбе, не сомневаясь, что Лазар согласится при первом же ее слове. А между тем слабое влечение к Полине, которое еще тлело в сердце Лазара, с каждым днем шло на убыль. Полина чувствовала это, но не понимала, что именно в этом и кроется единственная причина того, что она не в силах развеять его тоску.
Как-то вечером, в сумерки, она пошла наверх звать Лазара к обеду и, входя в комнату, заметила, что он поспешно прячет какую-то вещь, но что именно, не успела разобрать.
— Что это ты прячешь? — со смехом спросила она. — Уж не стихи ли ко дню моего рождения?
— О нет, — ответил он взволнованным, дрожащим голосом. — Так… ничего…
То была старая перчатка, забытая Луизой в Бонвиле; он только что нашел ее среди груды книг. Перчатка саксонской кожи сохранила сильный своеобразный запах звериной шкуры, смягченный любимыми духами Луизы: ароматом гелиотропа со сладкой примесью ванили. Лазар был крайне чувствителен к запахам, и этот смешанный аромат кожи, духов и женского тела глубоко взволновал его; он прижал перчатку к губам, упиваясь сладостными воспоминаниями.
С этого дня в душе его наряду с ужасом небытия, бездну которого разверзла перед ним смерть матери, вновь пробудилась страсть к Луизе. Вероятно, он никогда не забывал ее, но влечение это дремало в его душе под покровом скорби; и достаточно было частицы ее одежды, чтобы образ девушки вновь ожил перед ним и как бы овеял его теплотой своего дыхания. Оставаясь один, он вынимал перчатку, вдыхал ее аромат и целовал, воображая, будто держит девушку в объятиях, прильнув губами к ее затылку. Вечно взвинченные нервы, нездоровое возбуждение, постоянное безделье — все обостряло это страстное опьянение. То были настоящие оргии, в которых истощались его силы. Эти приступы вызывали острое недовольство собой, и все же он снова и снова возвращался к этой тайной страсти, не в силах устоять. Настроение его стало еще мрачнее, и он порой грубо обращался с кузиной, как бы вымещая на ней злобу за свое бессилие. Полина никак не возбуждала его физически, и он не раз убегал от нее среди веселой, спокойной беседы, чтобы предаться наедине своему пороку, погрузившись в жгучие воспоминания о другой. Затем он спускался из своей комнаты с чувством отвращения к жизни.
За один месяц Лазар до того изменился, что Полина приходила в отчаяние и часто по ночам не могла сомкнуть глаз. Днем она еще бодрилась и проводила время в хлопотах по хозяйству, кроткая и деятельная, как всегда. Но вечером, запершись у себя в комнате, она давала волю своему горю; мужество покидало ее, и она плакала, как беспомощный ребенок. Теперь уж у нее не оставалось никакой надежды: доброта ее с каждым днем терпела все новые поражения. Неужели это правда? Одной доброты, оказывается, мало; можно любить человека — и все-таки быть неспособной дать ему счастье. Она видела, что кузен несчастлив, и, может быть, по ее вине. Но потом в глубине ее души наряду с сомнениями появился страх перед враждебным влиянием соперницы. Долгое время Полина старалась объяснить черную меланхолию Лазара недавней кончиной матери; но теперь она вспомнила о Луизе; эту мысль, появившуюся на другой же день после смерти г-жи Шанто, Полина сначала прогнала, гордая верой в силу своей любви, но каждый вечер сомнения просыпались вновь, терзая ее сердце.
Теперь эти мысли неотвязно преследовали Полину. Поставив свечу на ночной столик, она садилась на край постели, не в силах снять платье. Веселье, которое она поддерживала в себе с утра, рассудительность и терпение — все это давило ее, словно непосильный груз. День за днем текли с унылым однообразием,
