готовился номер.
Подняв глаза, Марсель неожиданно увидела перед собой Жордана. Он промок до нитки и стоял с убитым видом; губы его дрожали, в глазах было то дикое выражение, какое бывает у людей, долго преследовавших какую-то цель и потерпевших неудачу. Она поняла.
— Ничего? — спросила она, бледнея.
— Ничего, дорогая, абсолютно ничего… Был везде… Ничего не вышло…
— О боже! — тихо простонала она, выразив в этой жалобе всю боль своего сердца.
В эту минуту Саккар как раз вышел из кабинета Жантру и удивился, увидев, что она все еще здесь.
— Как, сударыня, ваш гуляка-муж только сейчас вернулся? Вот видите, я вам говорил, чтобы вы подождали его у меня в кабинете.
Она пристально посмотрела на него; какая-то внезапная мысль мелькнула в ее больших, полных отчаяния глазах. И, даже не рассуждая, она уступила порыву храбрости, толкающей женщин на решительные поступки в минуты сильного волнения.
— Господин Саккар, у меня есть к вам просьба… Если вы разрешите, то теперь я бы хотела зайти к вам…
— Разумеется, сударыня.
Угадав ее намерение, Жордан испуганно удерживал ее: «Не надо! Не надо!» — порывисто бормотал он ей на ухо, испытывая болезненное смущение, которое всегда пробуждали в нем денежные вопросы. Но она пошла вперед, и ему пришлось последовать за ней.
— Господин Саккар, — сказала она, как только дверь за ними закрылась, — мой муж напрасно пробегал два часа в поисках пятисот франков и не осмеливается попросить их у вас… Так вот, я прошу об этом сама…
И с воодушевлением, с задором эта веселая и решительная молоденькая женщина описала утреннюю историю, грубое вторжение Буша, рассказала, как трое мужчин ворвались в их квартирку и как ей удалось отбить атаку, рассказала о своем обязательстве уплатить немедленно. Ах, эти денежные раны, как тяжелы они для маленьких людей; как тяжелы эти горести, причиняемые стыдом и бессилием, это существование, которое сплошь и рядом зависит от нескольких жалких пятифранковых монет!
— Буш! — повторил Саккар. — Так это старый негодяй Буш держит вас в своих лапах…
Затем, обратившись к Жордану, который стоял молча, весь бледный от невыносимого смущения, он сказал ему с очаровательной простотой:
— Ну что ж, я дам вам авансом эти пятьсот франков. Отчего вы сразу не обратились ко мне?
Он присел к столу, собираясь подписать чек, как вдруг остановился в раздумье. Он вспомнил о полученном письме, о посещении, которое откладывал со дня на день, предчувствуя неприятную темную историю. Почему бы ему не отправиться на улицу Фейдо сейчас же, воспользовавшись этим предлогом?
— Послушайте, я знаю этого мошенника насквозь… Лучше я съезжу к нему сам и расплачусь — может быть, мне удастся выкупить ваши векселя за полцены.
Глаза Марсель теперь сияли благодарностью:
— О господин Саккар, как вы добры!
И она обратилась к мужу:
— Вот видишь, дурачок, господин Саккар не съел нас!
Не в силах сдержать свой порыв, Жордан обнял и поцеловал жену, как бы благодаря ее за то, что она была такой энергичной, такой ловкой в жизненных затруднениях, перед которыми он был беспомощен.
— Нет, нет, — возразил Саккар, когда молодой человек наконец-то пожал ему руку, — это мне надо благодарить вас: приятно смотреть, как вы любите друг друга… Идите и не беспокойтесь.
Ожидавшая у подъезда карета в две минуты доставила Саккара на улицу Фейдо, в самый центр грязного Парижа, где сталкивались зонтики и разлетались брызги луж. Но, поднявшись наверх, он напрасно дергал звонок у старой полинявшей двери, где на медной дощечке выделялись написанные большими черными буквами два слова — «Спорные дела». Дверь не открывалась, изнутри не доносилось ни звука. Уже совсем собравшись уходить, он с досадой сильно ударил в дверь кулаком. Тогда послышались чьи-то медленные шаги, и показался Сигизмунд.
— А, это вы!.. А я думал, что вернулся брат, что он забыл свой ключ. Я ведь никогда не отворяю на звонки… Он скоро придет. Вы можете подождать, если хотите его видеть.
С трудом передвигая ноги, он все той же неуверенной походкой прошел вместе с посетителем в свою комнату, окна которой выходили на Биржевую площадь. Здесь, на этой высоте, над туманом, который стлался внизу, прибитый дождем, было еще совсем светло. В комнате царила холодная пустота. Узкая железная кровать, стол, два стула и полки с книгами составляли всю мебель. Перед камином стояла маленькая железная печурка, оставленная без присмотра и погасшая.
— Садитесь, сударь. Брат сказал мне, уходя, что сейчас же вернется.
Но Саккар отказался от предложенного стула и смотрел на него, пораженный быстрой работой чахотки, разрушавшей организм этого высокого бледного молодого человека с детскими мечтательными глазами, производившими странное впечатление под энергичной и упрямой линией лба. Лицо его, обрамленное длинными вьющимися волосами, страшно исхудало и вытянулось, словно смерть уже наложила на него свою печать.
— Вы были больны? — спросил Саккар, не зная, что сказать. С видом полнейшего равнодушия Сигизмунд махнул рукой:
— Как всегда. На прошлой неделе мне было хуже из-за этой отвратительной погоды… Но все же я чувствую себя недурно. Я теперь совсем не сплю и могу работать, у меня небольшой жар, и это меня согревает… Ах, сколько еще надо сделать!
Он сел за свой стол, на котором лежала раскрытая немецкая книжка.
— Простите, что я сел, — продолжал он, — но я не спал всю ночь, читая эту книгу, — мне прислали ее только вчера… Да, вот это труд! Десять лет жизни моего учителя, Карла Маркса.
Исследование о капитале, которое он давно уже обещал нам… Вот наша Библия, вот она!
Саккар подошел к столу и с любопытством заглянул в книгу, но вид готических букв сразу отпугнул его.
— Я подожду, пока ее переведут, — сказал он со смехом.
Молодой человек покачал головой, словно говоря, что даже и в переводе эту книгу смогут постигнуть только избранные. Она написана не с целью пропаганды. Но какая сила логики, какое обилие неопровержимых доказательств неизбежной гибели нашего современного общества, основанного на капиталистической системе! Поле расчищено, можно строить заново.
— Так, значит, все долой? — тем же шутливым тоном спросил Саккар.
— В теории — именно так! — ответил Сигизмунд. — Здесь все, что я когда-то объяснял вам, весь ход развития. Остается претворить его в жизнь… И все вы слепы, если не видите, какие значительные успехи делает эта идея с каждым часом. Да взять хотя бы вас, вас самих с вашим Всемирным банком! За три года вы привели в движение и сосредоточили у себя сотни миллионов, но вы и не подозреваете, что ведете нас прямо к коллективизму… Я с увлечением следил за вашим предприятием. Да, да, из этой тихой, всеми забытой комнатки я изучал его развитие изо дня в день и знаю его не хуже, чем вы сами. Так вот, я заявляю, что вы даете нам замечательный урок, ибо государству, основанному на принципах коллективизма, остается сделать лишь то, что делаете вы, — экспроприировать все оптом, после того как вы закончите экспроприацию отдельных мелких собственников, осуществите мечту вашего непримиримого честолюбия, — а вы ведь стремитесь поглотить капиталы всего мира, сделаться единственным банком, средоточием общественного достояния, не так ли?.. О, что касается меня, то я просто восхищаюсь вами! Будь то в моей власти, я предоставил бы вам полную свободу действий, потому что вы, как гениальный предтеча, начинаете наше дело.
И он улыбнулся своей бледной, больной улыбкой, заметив глубокое внимание собеседника, весьма удивленного его знакомством с текущими делами и вместе с тем польщенного его тонкой похвалой.
— Но только, — продолжал Сигизмунд, — в то прекрасное утро, когда мы экспроприируем вас для блага нации, заменив частные интересы общими, превратив вашу огромную машину, выкачивающую чужое золото, в регулятор общественного богатства, мы прежде всего уничтожим вот это.
Среди бумаг, лежавших на столе, он нашел су и высоко поднял его двумя пальцами, словно обреченную
