смеётся. Синий, белый лёд, рыбы, Петька, Настька — всё было забыто, осталось только чудо прогибающегося льда. И можно ли было утерпеть, не испытать самому это чудо?
Он разбежался, оттолкнулся на самой границе белого льда и покатился по синему зеркалу, в котором отражались далёкие белые облака, тополя на берегу озера и он сам — в распахнутой курточке с капюшоном, вельветовых штанах и аккуратной кроличьей шапке. Он чувствовал, как мягко, словно разогретый солнцем пластилин, проседает под ним лёд, как множество мелких трещин разбегается в разные стороны, и уже думал, что этот полёт над синим трескающимся льдом никогда не кончится, когда холод ударил в него. Из этого мгновения Карысь больше ничего не запомнил, только холод, разом охвативший его со всех сторон, только холод.
Он ушёл под воду с головой и, когда вынырнул, удивился, почему это у него полный рот воды. Карысь всё ещё не сознавал того, что произошло. Но уже в следующий миг, когда его потянуло назад, под воду, он ухватился руками за кромку льда и впервые испугался. Как-то смутно, словно сквозь дым, он увидел ребят, собравшихся у границы белого льда, чёрную полоску земли, которая показалась ему неожиданно далёкой и желанной, голые тополя и расплывчатые силуэты домов. Отчаянно колотя по воде ногами, Карысь подтянулся на руках и грудью лёг на кромку льда. Но не успел он перевести дыхание, как лёд под ним проломился и вода опять приняла его, мягко и настойчиво увлекая куда-то вниз. И ещё раз Карысь выполз грудью на лёд, и лёд ещё раз провалился, потом ещё и ещё. Теперь он понимал, что надо добраться до белого льда, во что бы то ни стало — надо, но сил уже не оставалось, и всё чаще он с головою скрывался под водой, и его кроличья шапка, зацепившись за льдинку, плыла следом за ним.
Когда Карысь наконец уцепился красными от холода руками за кромку белого льда, сил на то, чтобы подтянуться, у него уже не было. И впервые за всё время, что Карысь провёл в воде, он закричал:
— Ма-ама!
А потом Карысь, прилипая мокрыми ботинками к белому льду, стуча зубами от пережитого страха и холода, бежал домой. Рядом с ним бежала Настька в чёрных валенках с галошами, что-то испуганно говорила ему, но Настьку Карысь не видел...
Вечером у Карыся поднялась температура, он начал бредить, и склонившаяся над ним мать услышала, как Карысь быстро и радостно говорил:
— Лёд белый-белый, а потом синий-синий, и рыбки большие-большие, им холодно там, холодно...
Вначале всё было красно, красно, красно. Нет, не предметы и не люди красные, а просто всё вокруг — красно. И в этой красноте невозможно определить себя: где ты и какое место занимаешь, улица это или дом, зима или лето, спишь ты или выбежал на берег реки и сломя голову несёшься вдоль кромки воды под лучами заходящего солнца — ничего этого нельзя понять. И так продолжается долго, до тех пор, пока среди красного сияния не начинают появляться красные шары и линии. Постепенно они всё больше выделяются, наполняются густотой, и вдруг обнаруживается, что всё красное стало непроницаемо чёрным, за исключением этих шаров и линий. Чёрное вселяет тревогу, но тревога эта без адреса и существует как бы сама по себе. Но оказывается, ничто в мире не существует само по себе, и вместе с чёрным приходит холод. Он окутывает с ног до головы, он почему-то страшен, этот холод, словно бы наделён реальными приметами и чертами, и в этих приметах и чертах — угроза. И теперь, когда чёрное и угроза, хочется назад, туда, где всё красное и где нет никаких ощущений. Однако и чёрное постепенно размывается, светлеет, красные шары исчезают, и на смену всему этому приходит ясный-ясный день. Это уже похоже на сон. Ясный-ясный день, тает снег на крыше, весело журчат невидимые ручьи, со звоном падают и разби ваются длинные сосульки, и ласково припекает солнце. Вначале ласково, потом жарко, потом уже нечем дышать, не хватает воздуха, и вновь начинают маячить вдали красные шары и линии, постепенно растущие и вскоре превращающиеся в сплошное красное сияние. И так повторяется много-много раз...
Когда Карысь очнулся и впервые вернулся из забытья в тот мир, где он бегал и смеялся, был счастлив и огорчён, с которым был связан своими заботами и делами, начинался вечер. Он лежал в постели, и через окно к нему заглядывало большое красное солнце. Карысь вздохнул и обрадовался солнцу. Потом он заметил, что в комнате как-то необычно чисто и светло. Так светло, что больно было глазам, и ему невольно приходилось их щурить. Долго не понимая причину этого необычного света и уже начиная потихоньку сердиться, он вдруг вспомнил — снег. На улице был снег. Он лежал в их дворе, на крыше соседнего дома, на деревьях — всюду был ослепительный снег. Карысь вздохнул и обрадовался снегу. Потом Карысь увидел, как по двору, по ослепительно-белому снегу перекатывается что-то тёмное, быстрое. Это тёмное кружилось, бежало, падало, встряхивалось и опять кружилось. Карысь попробовал приподнять голову, чтобы лучше разглядеть это таинственное тёмное, но голова оказалась неожиданно тяжёлой, не хотела подниматься, и он быстро устал. И уже закрывая глаза, уже забываясь, он догадался — Верный. Карысь вздохнул, обрадовался Верному и заснул.
Второй раз Карысь очнулся ночью. Он открыл глаза — и ничего не изменилось: там и здесь было темно. Карысь напрягся, желая понять, там он или здесь, шевельнулся и тут же услышал ласковый голос мамы:
— Что, Серёжа, что?
— Темно,— тихо ответил Карысь, но получилось так тихо, что мать не расслышала.
— Ты слышишь меня, Серёжа? — В голосе матери тревога, и ласка, и что-то ещё, от чего по щеке Карыся катится невольная слеза и становится невыносимо жалко себя, и потому, наверное, по второй щеке Карыся тоже катится слеза.
— Да...
Услышав голос Карыся, мать счастливо пугается, склоняется к нему и целует, целует, и капельки на его щеках быстро высыхают.
— Ты что-нибудь хочешь? — шепчет мать.— Сыночек, что ты хочешь? Скажи, что...
Но Карысь уже не слышит. Сами собой закрываются глаза, он тихо кружится по комнате, потом оказывается на берегу реки, на длинной песчаной отмели. Карысь лежит вверх лицом, а небо синее-синее, взгляд уходит далеко в глубь этой синевы, и от этой синевы ему так легко, что он начинает махать руками, медленно поднимается и парит над землёй. Он летит уже так высоко, что тоненькой кажется речка и спичечными коробками дома, и ему совсем-совсем не страшно. Ему легко и просторно, и далеко видно вокруг...
И в третий раз очнулся Карысь. В комнате было тепло, уютно, пахло краской от голландки, которую, наверное, протопили совсем недавно. По потолку, не успев заснуть на зиму, медленно ползла муха. Она ползла, ползла и вдруг исчезла. «Наверное, уснула»,— подумал Карысь. Но где и как уснула муха, он не разглядел, потому что ему ещё трудно было смотреть в одну точку.
Потом Карысю стало скучно одному, и он осторожно позвал:
— Ма-ма.
Карысь позвал и удивился, что голос его никуда не улетел, не пересек даже комнаты, а остался с ним, лишь лёгким облачком вспорхнул над губами.
— Ма-ма,— позвал он сильнее и заметил, что в этот раз голос почти долетел до голландки.
На третий раз его голос, хоть и с трудом, но пересек комнату, распахнул двери на кухню, тихим шелестом рассеялся по кухне, и сразу же послышались торопливые материны шаги.
— Проснулся, Серёжа?
— Я есть хочу, мама,— решительно объявил Карысь.
Болеть было хорошо. Верка ходила на цыпочках и говорила с ним ласково-виноватым голосом. Мать
