— Ты подожди здесь, Серёжа. Сейчас мама придёт.
И Серёжа почему-то хмурится и низко опускает голову. Ему кажется, что девушка с ним говорит, как с совсем маленьким, несмышлёным, а он уже закончил три класса и осенью пойдёт в четвёртый. Но уже в следующее мгновение он забывает обо всём этом, потому что в коридоре появляется мать, и Серёжа впервые замечает, как сильно изменилась она. И впервые он с криком не бежит к ней, а удивлённо и встревоженно смотрит, как она, высокая и прямая, в сером больничном халате, подходит к нему. Она подходит, и он молча прячет лицо в серый больничный халат, сильно пропахший карболкой, и непривычные слёзы жалости к всегда строгой и большой матери неожиданно горячо просыпаются из его глаз.
— Как ты повзрослел, — тихо говорит мать и гладит его сухой ладонью по русым волосам. — Пойдём на улицу.
Они выходят из больницы и садятся на красную скамью под широкой старой грушей. Жара спала, здесь, на горе, дует лёгкий ветерок, и сидеть на скамейке после душного дня приятно и очень хорошо.
— Это кто же тебя одного отправил? — спрашивает мать.
— Никто... Я сам.
— Вот как... А где ты деньги на автобус взял?
— Я без денег, — отвечает Серёжа, виновато отворачиваясь в сторону, — пешком.
— Пешком? Один?! — мать сильно удивилась, но, против ожидания Серёжи, ругать его не стала. — Как же ты дорогу нашёл?
— А чего её искать. Она сама идёт, идёт, и прямо сюда.
— Но дома-то хоть кто-нибудь знает о том, что ты пошёл ко мне?
— Нет.
— Вот что, Серёжа. — Мать встревоженно повернула его к себе и внимательно посмотрела в глаза. — Сейчас же дай мне слово, что больше никогда ко мне один приходить не будешь. Ни на автобусе, ни пешком. Слышишь?
— Да.
— Даёшь ты мне такое слово?
— Да, мама... Я больше не буду один ходить к тебе.
— Ты всё-таки ещё маленький, Серёжа, — вздыхает мать, — для таких путешествий. Я знаю, тебе скучно там, но потерпи немного. Скоро приедет твой отец, и вы будете приходить вместе. Хорошо?
— А когда он приедет? — Глаза у Серёжи радостно заблестели.
— Скоро, Серёжа, скоро... А что это у тебя за пазухой? — наконец-то замечает мать непомерно раздувшийся Серёжин живот.
— Яблоки! — вскакивает Серёжа. — Яблоки, мама, для тебя.
— Где ты их взял? — медленно, с расстановкой спрашивает мать, и лицо у неё становится холодным и чужим.
— В саду.
— В каком саду?
— Мне дядя Василь разрешил.
— А это ещё кто?
И Серёжа, вначале хмурясь и сбиваясь, а потом быстро и горячо рассказывает матери, как собирал яблоки под деревьями, потом встретил дядю Василя, потом дядя Василь узнал про дядю Федю и обрадовался, а потом уже они нарвали яблок прямо с веток, и вот это, самое большое...
— Да зачем же так много, — облегчённо улыбается мать, — разве я все съем?
— А ты ещё кому-нибудь дай, — решает Серёжа, — кто болеет.
Вскоре мать оставляет Серёжу одного, и он долго сидит на красной скамейке, почему-то особенно остро переживая своё одиночество именно здесь, возле матери, на высокой горе, крепко продутой больничными запахами. Солнце, медленно отламываясь от неба, падало за далёкие горы, и спокойная предвечерняя тишина мягко оседала на раскалённую за день землю.
— Серёжа! Ты не уснул?
А он и не заметил, как совсем близко подошла мать.
— Это тебе. — Она протягивает ему большой свёрток, в котором, он это знает, конфеты и печенье. Но, против обыкновения, гостинцы его обрадовали не очень, и Серёжа говорит матери:
— Это ведь тебе... Я не хочу.
— Ну вот ещё! Разве можно отказываться?
Потом, значительно позже, он поймёт, что в эту встречу с матерью, впервые испытывая щемящую жалость к ней, он словно бы предчувствовал всё, что произойдёт с нею.
— Я попросила Галю, она проводит тебя до автобуса,— говорит мать.
Серёжа пристально, не мигая, смотрит на неё, и вдруг бросается к ней, крепко обнимает и быстро, захлебываясь слезами, говорит:
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!..
Серёжа с Галей спускаются с горы, и на повороте Серёжа ещё раз оглядывается и видит мать у больничных ворот. Она грустно машет ему, потом показывает, чтобы он шёл и не задерживал Галю. Серёжа вздыхает и только теперь замечает, что самое большое яблоко всё ещё у него в руках.
— Как же ты не побоялся так далеко идти один? — спрашивает Галя.
Галя, та самая девушка, что первой встретила его в больнице. Серёжа опять робеет перед нею, говорит скованно и неохотно.
— Ноги, наверное, болят?
— Нет.
— Ты маму сильно любишь? — неожиданно спрашивает Галя.
Серёжа хмурится и не отвечает.
— Любишь, — сама себе со вздохом отвечает Галя. — Ты ведь вон какой молодец: мало того что пешком пришёл, а ещё и яблоки для матери принёс... Правильно, Серёжа, так и надо делать всегда.
— А маму скоро отпустят? — спрашивает Серёжа.
— Маму? — Галя не ожидала этого вопроса и немного растерялась. — А вот ещё немного подлечим мы её, — говорит она неестественно бодрым голосом, как принято говорить о больных в среде нянечек и санитарок, — и тогда отпустим... Вот мы и пришли. Ты подожди меня здесь, я билет куплю.
Галя уходит в кассу за билетом, а Серёжа опять смотрит на смутно белеющую в сумерках больницу. Сейчас она вроде бы парит над землёй, так темно ниже и выше её. Гофрированная жесть на крыше матово взблескивает в невидимых лучах закатившегося светила.
— Серёжа! — громко окликает Галя, — давай в автобус. А то прозеваем...
Они подходят к автобусу, и Серёжа, наконец-то решившись, протягивает яблоко Гале.
— Это мне? — удивляется Галя и берёт яблоко, и улыбается, и ямочки на её щеках, как две застывшие слезинки, продолговато расплывшиеся по щекам.
— Спасибо, Серёжа, спасибо...
Когда автобус трогается, он машет Гале и ещё несколько секунд видит её белое круглое лицо и грустно улыбающиеся глаза.
Такую странную повозку Серёжа видел впервые. У неё были только передние и задние колёса, соединённые между собою длинной деревянной балкой. И ещё у этой повозки, как у машины, были тормоза. И если сама повозка, с втулками и осью, подушками из прямоугольного бруса и стойками, всё-таки походила на бричку деда Плехеева, в которой он со склада на конюшню возил мешки с овсом, то тормоза ни на что другое не походили, потому что их просто не было в Озёрных Ключах. Как говорил дядя Федя, повозку и
