радость существует, так почему ее не взять — одну из немногих вещей, за которые не надо платить. Нет, изменения идут в голове: ты все тоньше начинаешь разбираться в людях, в том, что у них на уме, о чем они думают и почему. Учти, со временем это может сделаться назойливым, если ты станешь излишне проницательной. Быть дурочкой — это как наволочка на подушке: это сохраняет. А ты защищена все меньше и меньше…'
Она почувствовала, что настал подходящий момент. И, пытаясь взглянуть прямо на солнце, спросила:
— Зачем ты хотел меня видеть?
— Я больше не мог без тебя.
— Но это явно не главная причина, — терпеливо заметила она.
— Молчание.
И наконец он произнес: Элоиза.
— Итак, вначале он соврал Элоизе, добавив две тысячи фунтов к действительной стоимости шхуны. Элоиза со своим злобным недоверием навела справки и обнаружила разницу. Последовали ее раздраженные вопросы. Он соврал еще раз, сославшись на карточные долги. Вначале она поверила. На время. А потом…
Одним ловким кошачьим движением Ханна встала. Одна из двух Ханн, постоянно живущих в ней, отметила звериную грациозность этого движения, недюжинную силу, заключенную в ста сорока восьми сантиметрах ее роста; подумала, как хорошо быть обнаженной, без всех этих идиотских предметов, которые женщина вынуждена носить. Что ж, она даже корсета никогда не носит, ее тонкая от природы талия, без сомнения, ничего не выиграет, если она затянется в эту упряжь, как лошадь.
Вторая Ханна дрожит от гнева. До края мостков девять досок. Она делает шаг, второй… Остается всего три или четыре доски.
— Значит, твоя Элоиза обнаружила, что я… Она знает, что я все еще в Сиднее?
— Пока нет.
— Она скоро узнает об этом. Узнает и о том, что я открыла свое дело. Так?
— Да.
— Отсюда она сделает вывод, что ты лгал ей с самого начала. И что эти несчастные полторы тысячи фунтов, а то и все две ты передал именно мне.
— Да.
Ханна делает еще шаг. Осталось всего две доски.
— Она вспомнит, что у меня не было ничего, когда я нанялась к ней в горничные. И главное — что я уехала, не доставив ей удовольствия выставить меня за дверь. Она непременно сделает вывод, что я — твоя любовница.
Еще один шаг вперед. Мостки поскрипывают, дрожат у нее под ногами, как живое существо.
— Она как фурия ворвется в Сидней и обвинит меня… В. чем? Что я украла деньги, послужившие для открытия моего предприятия. Добавит, что не хочет вмешивать в дело полицию. Из жалости. Но что она вынуждена предостеречь от еврейской потаскушки, то есть от меня, всех честных женщин Сиднея и всей Австралии. А это не лучшая реклама для моего дела. Ты об этом подумал, Лотар?
— Да.
— Я уверена, что ты подумал именно об этом. Абсолютно уверена.
Она делает еще шаг, последний, и оказывается на самом краю. Между вздернутыми сосками грудей и розовыми пальцами ног видит Тихий океан — там, внизу, под нею.
— Ради всего святого, Ханна, не стой там, — послышался за ее спиной глухой голос Лотара Хатвилла. — Я боюсь за тебя.
— А я не боюсь. Ни мостков, ни единого живого существа. Не боюсь — и все!
'…Но, Ханна, где же, кроме как в постели, ты могла бы так быстро добыть эти деньги? Ты думаешь, банк предоставил бы тебе кредит? Да они бы вертели тебя со всех сторон и потешались. Женщина, которая хочет заняться бизнесом! Подумать только!'
— Ханна, я тебя умоляю!
Более или менее успокоившись, она пускается в обратный путь. Один шаг, два… Вибрация исчезает, тряска тоже. 'Ты сумасшедшая!' Она поворачивается лицом к Лотару, у которого и вправду очень встревоженный вид.
'Посмотри-ка, Ханна: он весь в поту. А еще говорят, что мы, женщины, слабые существа'.
— Все это такие пустяки, Лотар.
Ее гнев полностью прошел. Механизмы в голове работают. Она почти уверена, что он лжет. Элоиза ничего не знает, он все придумал сам. Зачем? Да это же очень просто: хочет убить двух зайцев. Избавиться от жены и навечно заполучить меня, сделав сообщницей. Дай Боже, чтобы это было не так.
Не сгибаясь в пояснице, она садится на корточки. Ну что же ты, Лотар? Влажными губами касается его живота и пристально смотрит ему в глаза.
— Люби меня. Здесь. Сейчас.
Солнце печет. У Ханны очень белая кожа, но еще немного, и она станет красной как рак. Впрочем, загорать она вообще не любит.
Они вернулись в большую комнату на нижнем этаже, и она попросила Лотара открыть все окна, что он послушно и сделал. Она поднялась наверх и долго-долго поливала себя холодной водой, потом, воспользовавшись случаем, вымыла голову. Чтобы выиграть хоть немного времени: 'Ты очень хорошо знаешь, что он тебе сейчас скажет'.
Спустившись наконец вниз, она, конечно же, застала его одетым (девичья скромность), сидящим на полукруглом диване у окна с книгой в руках. Но он не читал — смотрел на волны.
— Ты голоден?
Он покачал головой.
— А я — да. — Она пошла на кухню и приготовила себе легкую закуску: холодное мясо, ветчина, немного свежего сала, соленого масла и салата между двумя кусками этого противного англосакского хлеба.
На скрип двери Лотар повернул голову, и она догадалась, что он вот-вот заговорит. С полным ртом она попросила:
— Молчи.
— Есть выход.
'Ханна, ты все-таки не ошиблась'.
— Есть выход, который может решить все, — повторил он глухим голосом.
— Но не тот, который ты имеешь в виду.
— Я люблю тебя.
Самое удивительное, что она действительно была голодна, проглотила бы и быка. Она вгрызается в свой фантастический бутерброд с аппетитом хищника, ее маленькие острые белые зубки режут мясо и сало, как ножи мясорубки. Лотар Хатвилл вызывает у нее сейчас взвинченность или даже раздражение. Зачем он впутывает ее в свои отношения с Элоизой? Если ему больше невмоготу, пусть бросит жену и, забыв о ее деньгах, выкручивается сам. Та маленькая толика нежности, которую Ханна испытывала к этому человеку, полностью испарилась…
'Вот и еще один урок: чтобы заниматься любовью, совсем не обязательно любить. Если даже не наоборот: когда очень любишь, наслаждение может уменьшиться или, во всяком случае, будет другим. Этим и объясняется то, что происходит у нас с Тадеушем'.
— Я люблю тебя и не могу без тебя, Ханна.
Большим и указательным пальцами она отделяет от сала шкурку и с большим изяществом кладет ее на край тарелки.
— Лотар, это не причина для убийства.
Она меряет шагами большую комнату. Взад-вперед, взад-вперед.
— Я не сам убью ее, — отвечает он, стоя сзади.
— Я понимаю: Мика Гунн.
— Он уже убивал. По меньшей мере дважды. Я — единственный в Австралии, кто знает об этом. Это
