Утром 7 июня рассеивается дым, укрывавший горы, батареи, здания и рейд, открываются разрушенные укрепления.
Камчатка – безобразная груда развалин. Насыпь укрепления превратилась в беспорядочное нагромождение земли, из которой торчат доски, дула орудий и обломки туров. И, укрываясь в ямах, матросы продолжают заявлять о своем существовании редкой стрельбой из нескольких вновь поставленных орудий. Положение дел на Киленбалочных редутах и Малаховом кургане не многим лучше.
Получив донесение с Камчатского люнета, что орудия сбиты и засыпаны, что все укрепление разрушено, Юрковский письменно требует от Жабокритского немедленного подведения резервов. У него на Малаховом кургане всего один батальон владимирцев, а для обороны редутов и бастиона нужны, по крайней мере, три полка, Жабокритский не отвечает.
Тогда Юрковский посылает отчаянное письмо на квартиру Нахимова.
У Павла Степановича резкий приступ его старой болезни – ревматизма. Но, опираясь на палку, он немедленно отправляется в штаб Остен-Сакена на Николаевской батарее.
– Голубчик, зачем вы вышли, на вас лица нет, – встречает его и суетливо усаживает командир корпуса.
– Не во мне дело-с, Дмитрий Ерофеич. Вся оборона на Корабельной ежечасно может погибнуть.
– Что же я могу сделать? Они по пятьсот снарядов имеют на пушку, а мы по пятьдесят.
Павел Степанович мрачно и упорно смотрит на Остен-Сакена.
– Я требую немедленно убрать генерала Жабокритского и заменить Хрулевым. Оборонительная линия оголена от войск.
– Как это оголена? Что вы, дорогой!
– Вы, Дмитрий Ерофеич, я знаю-с, не склонны считать особо важной оборону Камчатки и Киленбалочных редутов. Но диспозиция, которую вы подписали, есть акт измены генерала Жабокритского. Измены, вами оплошно не замеченной.
Остен-Сакен растерянно сморкается, бормочет что-то о затишье после десятого мая, о превышении власти Жабокритским.
Павел Степанович поднимается, морщась от боли в ноге.
– Кто и как виноват, потом разберется главнокомандующий. Вы направите на левый фланг генерала Хрулева, или мне ехать к главнокомандующему?
– Направлю, если уж вам так хочется, дорогой адмирал.
Но как только Нахимов оставляет Остен-Сакена, генерал снова колеблется выполнить поспешно данное обещание. Избегая ссоры с адмиралом и не желая обидеть Жабокритского, он тратит несколько часов на то, чтобы привести заподозренного генерала к мысли сказаться больным и добровольно уехать на Северную сторону. И Хрулев принимает войска Корабельной стороны в тот момент, когда генерал Пелисье уже приказывает строить войска для штурма.
Офицеры полевых частей, наблюдавшие бомбардирование с Мекензиевых высот, в течение всего дня видели Севастополь в дыму и пламени. Дым то поднимается громадными кольцами, то вырывается зловещими клубами, то медленно взвивается спиралями и сгущается в пепельные тучи. Но вдруг в шестом часу дня у левой половины города он исчезает, вспыхивают маленькие огоньки вокруг Малахова кургана, и пестрые колонны быстро выбираются из скрытых лощин. Французы идут на штурм.
Павел Степанович в это время обходит с контр-адмиралом Панфиловым 3-й бастион.
– Ну, у вас будто ладно, – облегченно говорит он. – Так, Александр Иванович? Стрелять есть из чего и англичан подбили. Это хорошо-с, что у них погреб взлетел. Это морально действует на всю линию.
Панфилов сурово улыбается и крутит седеющие усы.
– Думаю, у соседей моих не хуже. Пожалуйста, отправляйтесь, дорогой Павел Степанович, к себе. Ногу пожалейте, пока служит.
– Ничего-с, я верхом, на лошади покойно.
Он попадает на Малахов курган в самый свирепый час бомбардировки. В грохоте пальбы и разрывов беспокойно смотрит с банкета на Камчатку. Где длинные фасы, изрезанные глубокими черными амбразурами? Где высокие циклопические траверсы? Точно громадными заступами перекопана вся Кривая Пятка и вздрагивает от боли в синем дыме.
– Прибыл Хрулев?
– Говорят, видели его на площади с владимирцами. Второй батальон их к нам пришел.
– Отлично-с. Я туда поеду. – Адмирал указывает рукой на Камчатку, трогает лошадь, потом в раздумье дергает поводами и говорит адъютантам: Вы, господа, здесь оставайтесь. Я скоро вернусь.
Гнедой маштачок выбирается через Рогатку на куртину между Малаховым и 2-м бастионом. Лоснящийся круп исчезает в лощине, застланной дымом.
Лошадь адмирала привыкла за месяцы осады к выстрелам и ядрам. Но сегодня адский непрерывный шум бомбардирования пугает ее. Она часто трясет ушами, упирается и дрожит всем телом. Нахимов вынужден несколько раз ударить ее плеткой, чтобы заставить перескочить через дымящуюся воронку. Он сходит с лошади в выемке каменоломни и, прихрамывая, пробирается по засыпанной траншее к правому фасу люнета.
– Здорово, друзья, – приветствует Павел Степанович.
– Здравия желаем, Павел Степанович Левладный час к нам. Ажно и песни петь нельзя. Садит и садит.
– Нам же лучше. Растратит снаряды и замолчит надолго, пока ему новые привезут.
– Гляди, и в самом деле не хватает. Реже стал палить.
– Реже, в самом деле, – тревожно прислушивается адмирал. – Ну-с, поглядим, чего они притихли.
Несмотря на уговоры лейтенанта Тихомирова, начальника люнета после Сенявина, адмирал поднимается на банкет.
Английские мортирные батареи и 48 орудий французов, действительно, прекращают огонь. Частая пальба перекатывается за 3-й бастион, распространяется на всю городскую сторону и продолжается в море.
Есть что-то таинственное во внезапно наступившей тишине. Удовольствовались ли союзники разрушением укреплений или готовятся к штурму, обманывая бдительность севастопольцев канонадой по городу?
Он наводит трубу на высоты французской линии. Там вспыхивают белые ракеты и рассыпаются дождем искр. И как будто раздаются призывные звуки военных рожков.
– Шту-урм! – вдруг вскрикивает ближайший матрос.
Ракеты – сигналы для приготовленных штурмующих колонн. Две французские дивизии направляются против Камчатского люнета, две другие дивизии идут на Волынский и Селенгинский-редуты. Скрытые углублением Киленбалки и Докового оврага, они незаметно приблизились.
При крике 'штурм' Павел Степанович опускает трубу. Невооруженному глазу отчетливо видны колонны, выбегающие из оврага на правый фас. Легким гимнастическим шагом алжирцы и зуавы в синих нарядных куртках и красных шароварах растягиваются перед укреплением.
– Картечь! – громко командует адмирал. – Сигнальщик, передай тревогу!
В ту же минуту рявкают пушки, и со всех сторон Камчатка окутывается дымом.
– Чаще! – кричит адмирал, видя, что атакующие батальоны сомкнули ряды и продолжают катиться к валу.
Полтавцы, выскочив из блиндажей, становятся в шеренги на брустверах и под барабанную дробь спускают курки ружей. Стрелки выбегают из контр-апрошей, вскакивают через мерлоны и тоже начинают пальбу.
Второй залп картечи сметает первые ряды алжирцев, но зуавы с криком 'У1ге Гетрегеиг!' уже во рву.
В то же время батареи на флангах захлестнуты вторыми колоннами алжирцев.
– В штыки! Коли! Ур-ра-а! – призывает майор Щетинников, командующий полтавцами.
Полтавцы соскакивают с брустверов, взяв ружья наперевес. Матросы, оставив бесполезные теперь орудия, бросаются в свалку с банниками и ганшпугами.
