принимает. Активный общественник, хороший семьянин.
— Все ясно. Перейдем к делу, — заторопился Махов. — Что ты, Степан Тарасович, скажешь?
Горегляд вынул из кармана куртки сложенный гармошкой график летной подготовки и, развернув, положил на стол перед Маховым.
— Опять, командир, непорядок — служебные графики в кармане таскаешь. — Махов укоризненно качал головой. — Нехорошо, нехорошо. Дурной пример подчиненным показываешь.
— Тут так все закодировано — ни один шпион не разберется. А без графика в нашем деле сейчас ни шагу. Так вот, у нас распланирован каждый день и каждое упражнение программы курса. Давайте вместе еще раз пройдемся по календарю и графику. Может, и отыщем эти самые скрытые резервы. — И Горегляд подробно рассказал о принципе подготовки летчиков и планировании летных смен.
Махов слушал без желания, часто смотрел по сторонам, делая вид, что все это ему давно знакомо и известно. Горегляд это заметил и, подавляя в себе раздражение, закончил:
— Вы, товарищ полковник, предлагаете объявить аврал вместо четко спланированной, ритмичной работы, а это…
— В полку какое-то болезненное пристрастие к бумажкам! — Махов багровел от гнева. — Все только и долдонят о схемах, планах, графиках. — Но тут же понял, что допустил оплошность. — Мы, конечно, тоже за планы и графики, но за такие, где учтены максимальные возможности!
Молча слушавший разговор командиров Северин поднялся и подошел к столу. Сердце его билось громко и напряженно.
— Нельзя добиваться хороших, больших целей негодными средствами, товарищ полковник, ничего, кроме вреда, они не принесут. В полку каждый летчик и техник знают весь объем задач. Если сегодня часть испытаний сократить, офицеры просто перестанут нам верить. Мы их обманем.
— Вы кончили? — нахмурив брови, спросил Махов.
— Да, — ответил Северин.
— Я вас не задерживаю.
Оставшись вдвоем с Гореглядом, Махов принялся ходить по кабинету, изредка поглядывая в сторону стоявшего у окна командира полка.
— Значит, отказываешь, Степан Тарасович? — дрогнувшим голосом спросил он, остановившись рядом с Гореглядом.
— Не можем мы пойти против совести. Не можем, и все тут.
— По-твоему, я иду против совести? А Васеев вот понял обстановку. У него, по-твоему, тоже нелады с совестью?
Горегляд не ответил.
— Петлю мне на шею хочешь набросить? Петлю. А я на тебя так надеялся. И когда с Москвой говорил — тебя называл, и когда в штабе округа докладывал. Вышел бы с предложением о сокращении сроков, глядишь, заметили бы. Да, заметили… Сколько можно по гарнизонам скитаться? Пора и о постоянном жительстве подумать. Мы с тобой командующими уже не станем — устарели, а вот в столичном управлении еще бы потрудились.
За долгие годы работы в полку Горегляду приходилось встречаться с разными людьми, и он всегда был готов принять решение. Сейчас же, услыхав льстиво-приторные слова Махова, растерялся.
— Вы о чем, Вадим Павлович? Как вы можете?
— Не шуми, Степан Тарасович. Воля твоя. Я считал своим долгом подсказать, посоветовать, а уж решать будешь ты сам. Только учти — у руководства есть мнение сроки сократить! — В голосе Махова звучала угроза. — Может, пока я тут вас убеждал, телеграмма подписана.
— Получу — буду выполнять.
— Как бы поздно не было.
— Тогда прикажите сейчас. Только в письменной форме.
Махов, вымученно улыбнувшись, замахал руками:
— Что ты, Степан Тарасович, бог с тобой. Я тебе такого приказа не отдам. Решай сам — ты командир.
За свою службу в штабе приказов по боевой подготовке Махов никому не отдавал, и не потому, что не имел на это права. Его приказ мог пойти в разрез с мнением более высоких начальников, а об этом Вадим Павлович даже думать боялся. «Надо посоветоваться, — решил он. — Позвоню в штаб округа, прощупаю, что и как. А что я им скажу? Они ждут предложений с места, из полка. А где они, эти предложения? Что ж, начнем действовать другими путями».
— У меня, Степан Тарасович, все. Подумай еще. Не торопись.
Махов вышел. Горегляд взял со стола зажигалку, щелкнул, посмотрел на дрожащий язычок пламени.
«Согласиться с Маховым? Допустим, что я сокращу на два-три месяца сроки… К черту все эти дневные, ночные полеты, эти недостатки в подготовке техники, самоволки, разборы и методические совещания — тяжеленный воз, который везу уже сколько лет. Москва, размеренная работа в управлении, персональная машина, уютная квартира возле Измайловского парка… Просто так Махов не стал бы начинать всю эту баталию за сокращение сроков. За его спиной стоят другие, облеченные властью. Они и защитят в случае чего…» Огонек погас. Горегляд бросил зажигалку на стол и грустно усмехнулся.
«Эх ты, Степан! Стареть, брат, начал, к легкой жизни потянуло. Ты же всегда был честным и порядочным человеком. Всего себя отдавал любимому делу, не шел на сделку с совестью, был бойцом, партийцем. Чего это ты раскис? Подтянись! Ты же не можешь изменить самому себе, ребятам, с которыми летаешь, авиации… Никогда!» Упрямо встряхнув головой, он взял планшет и вышел.
В небольшой, заставленной стульями и книжными полками комнате замполита Горегляд сел возле стола и выжидательно посмотрел на Северина.
— Что делать будем, Юрий Михайлович? Если принять маховскую систему, а правильнее сказать, «свистему», все пойдет кувырком. И твой Васеев поддался на крючок Махова. Не хватило у него… Ну, в общем, у человека должен быть запас высоты, мудрости житейской, что ли. Не хватило у Васеева запаса высоты сегодня.
— Я с ним уже поговорил. Человек он впечатлительный, поспешил. Думаю, поймет. А предложение Махова — шаг назад, — сказал Северин. — Принимаем бой! Будем отстаивать наши позиции!
— Знаешь, чего бы я хотел? — Горегляд задумался. — Вот чего. Чтобы некоторые начальники чаще бывали на аэродроме, в поле. И не только в роли проверяющих. Чтоб солнце их лица опалило, а ветер мозги сквознячком продул. Тогда, глядишь, не стали б они придираться к каждой мелочи и вынашивать нереальные планы, а жили бы людскими заботами. Полк — это мартен, в котором отделяется людская сталь от шлака. Здесь рождается и настоящий летчик, и настоящий командир, и настоящий человек. В полках решаются судьбы всех наших больших и малых планов. К сожалению, кое-кто этого не понимает. — Горегляд всмотрелся в лицо Северина. — Чего это ты раскраснелся?
Северин смутился, потрогал щеки.
— За людей обидно! Чуть не в бездельники Махов нас зачислил. Стыдно слушать его упреки.
— Не стыдись — наша совесть чиста. Говорят, Цезарь брал в свое войско только тех, кто краснел. Краснеют порядочные люди, честные и храбрые воины. Так-то вот, гуси-лебеди. Давай-ка завтра доложим командиру дивизии о затее Махова.
Глава пятая
