сказать Николаю Ильичу, как ощутима здесь сила моряков, и повернулась к нему, но Долганов внимательно слушал летчика — своего соседа слева, и в выражении его лица была та исключающая все постороннее сосредоточенность, которую Наташа знала еще до войны и любила ее, и, однако, испытывала к ней ревность. Наташа нетерпеливо откинулась на спинку стула. Это движение осталось не замеченным Долгановым, зато она встретила быстрый, упорный взгляд летчика и смущенно отвернулась.
Из угла ложи сверкали непомерно большие, карие глаза Клавдии Андреевны. Она заговорщически улыбнулась. Наташа догадалась, что Клавдия Андреевна видит, как бесцеремонно рассматривает ее собеседник Николая, видит ее смущение, и улыбка соседки означает: «Привыкайте. Это ничего. Пусть себе любуется». И хотя она продолжала чувствовать на себе упорный взгляд, но стала спокойно прислушиваться к разговору.
Летчик обстоятельно отвечал на вопросы Долганова о полетах над Норвегией и на караванных морских путях противника, но в самой обстоятельности, сухой и не к месту детальной, Наташа с некоторым тщеславием обнаружила хитрое стремление сохранить благодаря разговору выгодную позицию для наблюдения за ней.
В антракте Долганов познакомил Наташу с майором Кононовым. Он был очень доволен этой встречей, знаменательной после предложения командующего разработать набеговую операцию. Кононов был командиром полка разведывательной авиации, и именно с ним следовало прежде всего установить контакт.
Кононов предложил Наташе пройти в танцевальный зал, и Николай Ильич, не умевший танцевать, сказал:
— Конечно, Наташа, покружись. Но с тобой, Виктор, мы еще сегодня должны кое-что запланировать, прежде чем я к тебе выберусь.
Наташа хотела было отказаться, но почувствовала на своем локте крепкую руку майора и невольно шагнула к двери.
Давно не испытанное наслаждение захватило Наташу. Она дала вести себя, не заботясь о том, что нужно делать. Кононов крепко обнял ее, может быть, немного крепче, чем следовало. Он уверенно выходил из затруднений, в которые ставили его соседние пары, стеснившиеся в маленьком зале. Наташа танцевала, подчиняясь ловкой руке, опустив глаза, и видела две полоски цветных ленточек и над ними Золотую Звезду на груди Кононова. Ей было безразлично, что майор продолжает пристально изучать ее лицо, и она плохо слушала то, что он торопливо говорил. Сейчас ей было все равно, с кем танцевать, лишь бы чувствовать такую уверенную руку, лишь бы продолжалось это скольжение в каком-то полном веселом самозабвении.
А Кононов, угадывая, что скоро окончится танец, возбужденно говорил. Он благодарил судьбу за этот вечер и за этот танец. Наташа будет в его памяти. Она не может остаться чужой ему, не должна. Он закончил совсем бессвязно, нелепо, что томительно ждал ее.
Что-то в тоне майора мешало Наташе назвать его признание пошлостью. Она не могла сердиться и не могла высмеять его, потому что Кононов был искренне взволнован.
— Почему вы отмалчиваетесь? — резко спросил майор, когда они возвращались в ложу.
— Мне не следовало вас слушать, но как остановить, я тоже не знала, — быстро сказала Наташа. — Я убеждена, что вы оскорбляете меня несознательно. От душевного голода, должно быть.
Она шепнула эти слова, уже входя в ложу, и Кононов не успел ответить. Им завладел Долганов, стоявший с Петрушенко в дверях.
— Давай обсудим, Виктор, — сказал Николай Ильич, тесня летчика обратно в коридор и протягивая ему портсигар.
Стараясь не выдать своей смятенности, Кононов закурил. Так вот оно что! Дошел до такого состояния, что женщина его жалеет. Женщина, которой он признался в том, что она ему нравится… Пожалуй, больше, чем нравится… Его решительное, обгоревшее на ветрах лицо омрачилось.
Папироса сломалась, он швырнул ее в урну и вытащил свой портсигар. До него дошел голос Долганова:
— Поэтому нам важно застигнуть противника на рассвете.
И хотя из всех объяснений Кононов больше ничего не слыхал, он кивнул головой:
— Понимаю: переход должен быть в темное время.
— Виктор Иванович — разведчик. Вы знакомы, Федор Силыч? — спохватился Долганов.
Петрушенко стоял, как на палубе, широко расставив ноги, и выжидательными глазами изучал летчика.
— Наслушан. Это вы, майор, летали позавчера над немецкими рейдерами?
Летчик все еще не справился со своим волнением, но разговор постепенно возвращал его к действительности.
— Я и вас тоже искал, — неохотно буркнул он.
— Мы скрывались от самолетов трижды, может быть, и от вашего, — усмехаясь, сказал Федор Силыч. — И уходить под воду было досадно, потому что на ходу исправляли повреждения рулей. Но тут уж некогда разглядывать, чьи самолеты. Лишь бы не залепили бомбу.
— Торпеда — хорошее оружие, — неожиданно сказал Кононов и повернулся к Долганову. — Я не буду для тебя разведывать, Николай. Я перехожу в минно-торпедный полк.
В зале выключили свет, и Николай Ильич, оглянувшись назад, с досадой сказал:
— Зачем же ты раньше не сказал, Виктор? Или ты сейчас решил?
— Совершенно верно. Сейчас. Вот сейчас захотелось новой славы. Нет, не пойду в зал. Попрощаюсь с вами здесь.
Торопливо, на ходу, застегивая реглан, Кононов сбежал по лестнице и распахнул дверь на улицу. Мокрый снег падал хлопьями. Вся котловина со зданиями поселка исчезла в белой мутной завесе. Странно звучала в этой пустыне музыка.
Майор поднял воротник реглана и направился к пристани. Звуки следовали за ним от репродуктора к репродуктору, то ослабевая, то вновь победно нарастая. И Кононов вспомнил далекое время, когда он даже не понимал, что человек может тосковать.
У него были жена, ребенок, мать. Он охранял их в ленинградском небе. Он и его товарищи охраняли Ленинград. Но настал роковой день, и бомба разрушила дом, в котором жила семья Кононова. Опять в ленинградском небе дрался Кононов, но защищал уже жизни других семей. Все близкие были схоронены на кладбище, куда ему даже не удалось попасть. Сначала непрерывно летал, потом часть перевели на заозерный аэродром, а потом откомандировали на Север. Из истребителя стал торпедоносцем, наконец — разведчиком. Все виды работы в воздухе Кононову удавались. Он был заряжен тяжелой ненавистью, толкавшей на дерзкие дела и не ослабевавшей от постоянных успехов. Но Кононов не только воевал и ненавидел — он тосковал и в нелетные дни боялся, что тоска раздавит его.
Между полетами и работой в штабе он видел много женщин. Они работали в госпитале, в столовой, на аэродромах, в базовой мастерской, служили на зенитных батареях. Которую из них можно полюбить, чтобы избыть свою тоску? Разве узнаешь по лицу, по речи?
Кононов пришел на спектакль с особенно острым ощущением тоски. Когда майор кружил над кораблем немцев, петляя между разрывами снарядов, чтобы лучше рассмотреть результаты труда Петрушенко, он был занят своим делом и только делом. Но, возвратись и отрапортовав о выполнении задания, почувствовал себя очень одиноким. Он посмотрел на Наташу сначала с чувством зависти к Долганову. Она побывала на земле, захваченной немцами, и все-таки осталась жива, тогда как его жена погибла. Но вот Наташа повернула голову. Ему показалось, что он давно знает это лицо с грустными глазами и высоким лбом, много раз видел эти покатые плечи. Это ее он искал среди многих женщин. А она сказала что-то о душевном голоде. Да, конечно, она все понимает. Именно поэтому он полюбил ее сразу.
Нет, не стоит жалеть, что в бедных и прямых словах он открыл ей свои чувства. Она сумела понять его с первой встречи. Она не сможет не полюбить его…
Он уже забыл, что сейчас считал себя униженным. Он совсем не помнил теперь, что Наташа — жена его товарища.
«Зачем я сказал, что снова ухожу в торпедоносную? — вдруг спросил себя Кононов и сам себе ответил: — А почему бы и нет? Раз мне генерал предлагает».
