— Им теперь не до преследования. Лишь бы перышки сохранить в бою с «яками», — нарушил молчание штурман.
Кононов не отозвался. Казалось, видит штурмана, оторвавшегося от карты и обдумывающего, как осторожнее помочь командиру восстановить душевное равновесие. Гордость Кононова возмутилась. Он малодушно молчит о своей вине, а штурман притворился, что не презирает его за малодушие. Впервые за много-много месяцев он сознавал чье-то бесспорное превосходство над собой и никуда не мог укрыться от сознания своей душевной бедности. Но он столько времени жил одиноко и замкнуто, оградившись от людей, что сблизиться с ними, понять их, подойти к ним с открытой душой — ему уже казалось невозможным. Не поймут его нового отношения. Истолкуют как слабость после сегодняшней ошибки.
Он застонал, и штурман с беспокойством спросил:
— Трудно? Может, мне взять штурвал?
— Нет, ничего, я неловко повернулся. Посмотрите, еще дымит мотор?
Торпедоносец заметно снизился. В разрывах облаков росло море. Оно было в белых прожилках, синело и вздувалось, растекалось бесконечной равниной. И берегов не было. Не было! А торпедоносец тащился, как безрессорный рыдван.
— Мотор перестал дымить. Пожалуй, можно рискнуть и прибавить газ, — доложил штурман.
Кононов удовлетворительно кивнул. Он этого и хотел. Но нужно было создать дополнительную тягу, чтобы сохранить высоту, иначе машина скоро перейдет на бреющий полет, а затем упадет. Он приказал стрелку выбрасывать тяжелые вещи.
— Оставлять только совершенно необходимое, оружие и приборы.
Облегченная машина тяжело набирала высоту. Кононов увеличивал число оборотов поврежденного мотора постепенно, опасаясь резкого повышения температуры. И все же тряска быстро возобновилась! Давление масла продолжало уменьшаться.
Нога Кононова стыла, будто ее обложили снегом. А голове было жарко. Из-под шлема на лоб стекали капли пота.
Штурман не пытался вновь вступить в разговор. За двадцать минут Кононов услышал лишь доклад стрелка о том, что выброшено все согласно приказанию. Кононов уловил в докладе стрелка жалобу человека, которому страх как плохо в продырявленной кабине рядом с трупом товарища, в неизвестности, удастся ли спастись.
— Тамбовский, — сказал Кононов, — выпейте и закусите. Согрейтесь. Лететь еще долго.
— Через полчаса дотянем к берегу, — вмешался штурман. — Запросить разрешение на посадку у Осыки?
Аэродром Осыки был много ближе своей базы, но Кононов чувствовал, что и туда дотянуть будет трудно. Наверное, правый мотор откажет. Он выжимал из него последние силы. Впрочем, все сроки для возвращения вышли. Все равно надо доносить свое место и обстановку. Он спросил:
— Разве прием есть?
— Приема нет. Я сообщил об этом командованию. На аэродроме увидим, поняли нас или нет.
— Ладно, напишите и прочитайте, — согласился Кононов.
Тряска возрастала непрерывно. Но Кононов не снижал оборотов поврежденного мотора. Пускай к черту выходит из строя, но он использует мотор до предела. Вести торпедоносец на одном моторе почти невозможно.
Альтиметр показывал высоту около восьмисот метров, когда Кононов заметил береговую черту. Но стрелка дрожала и рывками устремлялась вниз. Правый мотор теперь работал со всхлипами и делал последние обороты с перебоями. Уже не приходилось спрашивать, дымит ли он. Едкие запахи проникали в кабину. Дымок застилал надвигающиеся плоские каменные гольцы и трещины, заполненные сероватым прошлогодним снегом.
Семьсот, шестьсот метров высоты. И больше нечего выбросить, чтобы создать дополнительную тягу. Самолет упадет на скалы…
Кононов повернул обратно в море. Левый мотор работал безотказно, но правый неистовствовал в дыму, и надо было совсем убрать газ. Путешествие заканчивалось. Торпедоносец обречен.
— Планирую на воду, — оповестил Кононов сдержанно. — Приготовьтесь оставить самолет, захватите документы.
«В бортовых баллонах воздух не израсходовали. Машину затянет не сразу, если волна не велика. Но дальше все равно гибель», — подумал Кононов.
Море проваливалось синей волнующейся стеной, а слева уходили вверх тучи и вставал неприступный берег.
Триста, двести пятьдесят метров. Двести! Самолет все-таки слушался Кононова, даже когда он выключил второй мотор и стал планировать. Но что с того! Впереди — неизбежная гибель.
Кононов резко окликнул штурмана:
— Если спасетесь, доложите командованию: тяжелые повреждения самолет получил по моей небрежности. Стрелки не могли отогнать противника.
Штурман попробовал отшутиться:
— У нас одинаковые шансы, товарищ командир. Да и не совсем так было.
— Это не просьба, а приказание! — оборвал Кононов.
Штурман смутился. Он начал летать с Кононовым недавно, и летчики предупреждали, что у прославленного героя в экипаже долго никто не держится. Кононов требовательный и холодный человек! А оказывается, командир прежде всего предельно требователен к самому себе. Умирать собирается, а хочет, чтобы на его ошибках учились.
Что-то рябило в воде. Штурман приник к стеклу и радостно вскрикнул:
— Торпедные катера! Идут и сигнализируют. Вправо глядите, товарищ подполковник.
На воду легли широкие пенистые дороги, потом за стеклом поднялись утлые корабли — один и другой. Они шли в одном направлении с самолетом. Торпедоносец медленно обгонял их, снижаясь к воде. Как под стеклом, в ней громоздились камни. Это осушка!..
— Выбирайтесь на левую плоскость, — сухо сказал Кононов. — И запомните мое приказание.
Гул катерных моторов и шум моря ворвались в самолет. Перед самолетом встал бурун, обрушился на кабину и крыло. Кононов снял руки со штурвала и уперся ими в ручки кресла, но нога не повиновалась, острая боль снова вызвала тошнотворное головокружение. Он рванул от себя дверь, и брызги воды на секунды вернули сознание. Штурман и стрелок бежали по плоскости с какими-то чужими людьми. Он слышал странно знакомый командующий с катера голос и опять хотел встать. Но голова перевесила тело и упала на плечо штурмана…
Кононов проснулся в землянке. Тусклый свет пробивался через узкий верхний фонарь. За фанерной дверью сдержанно шептались. Скрипели шаги по сухим половицам.
Поднявшись на локтях, летчик осмотрел свою плотно забинтованную ногу и прикрылся пушистым одеялом с чувством давно не испытанного уюта. Боли в ноге почти не было. Только тупое, саднящее ощущение. Он попытался припомнить, как попал в эту землянку… Он лежал на палубе катера, и возле него на корточках сидели штурман и стрелок. В стороне было неподвижное тело Ладо. Очнулся, когда его тряхнули на носилках, внося в санитарную машину… Затем, кажется, вытаскивали из ноги осколок…
Землянка ничем не похожа на госпитальную палату. Три телефона на столе, пачка книг, карта на стене. Скорее — полевой штаб. И постель со свежим бельем явно принадлежит офицеру, обосновавшемуся здесь прочно, надолго.
Один из телефонов зазвонил, и тогда с противоположной стороны стола кто-то, невидимый Кононову, шумно двинул стул и протянул руку к трубке.
— «Каталина» поднялась? Очень хорошо. Когда увидите ее в воздухе, отправим экипаж самолета и еще одного пассажира.
Осторожно ступая, говоривший пошел к двери. Кононов окликнул:
— Товарищ!..
К нему повернулось молодое улыбающееся лицо.
— Капитан-лейтенант Игнатов, командир отряда торпедных катеров. Будем отправлять вас на Большую землю, подполковник. Не дают погостить у нас, выслали за вами «Каталину».
