итальянском или английском, а на безграмотном французском. И подписывается: «Шарлотта». Они не только обмениваются письмами, но и видятся по нескольку раз в день.
Тайные сторонники якобинцев в Неаполе добавляли к клеветническому портрету королевской четы обвинительный штришок, утверждая, что королева и жена Кавалера были любовницами. Это обвинение с негодованием отметают фанатичные приверженцы красоты. Они не могут представить себе физических отношений между прелестной женой Кавалера и сорокалетней женщиной с безнадежно простым лицом и телом, испорченным четырнадцатью родами. Это свидетельство защиты бессмысленно настолько же, насколько бессмысленно обвинительное клише. (Королева обладала неограниченной властью, а женщин, облеченных властью, боятся не меньше, чем мужчин, и часто называют шлюхами. Участники много более агрессивной антироялистской кампании во Франции пошли дальше: они обвинили сестру неаполитанской правительницы не только в приверженности к лесбийской любви, но и в инцесте.) Обвинение было ложным. Эротика мало интересовала экспансивную, сентиментальную жену Кавалера. Но она действительно очень нуждалась в женской дружбе — в обществе женщин она чувствовала себя гораздо лучше, чем в обществе мужчин. Ей нравилось проводить время с другими женщинами, сидеть, например, в жаркий полдень в своей спальне в расстегнутом платье, с пятью-шестью горничными; нравилось сплетничать, примерять платья, пропускать рюмочку-другую, выслушивать чьи-то любовные печали, показывать фигуры нового танца или новую парижскую шляпку с белыми перьями. Именно там, среди обожающих горничных, при матери, до конца своих дней не покидавшей дочь, она больше всего чувствовала себя женщиной. Слушая женскую болтовню, она успокаивалась. И в одну секунду могла заставить всех смолкнуть и затаить дыхание, и вызвать у всех, и у себя тоже, слезы на глазах — достаточно было запеть песню.
Осень 1793 года. Королева, дорогая Шарлотта, не может прогнать от себя одно видение.
Женщина, осужденная на смерть. Сидит в телеге, которая везет ее к этой, этой, этой… машине, этой страшной новой машине. Руки крепко связаны за спиной, волосы коротко острижены, обнажают шею. Вид мученицы. Она вся в белом: простое платье, грубые чулки, бесформенный чепец. Лицо старое, усталое, голова поникла. Единственное напоминание о былой славе — прямая, строгая осанка.
Она моргает. У нее болят глаза — сказываются долгие месяцы, проведенные в тюрьме. Колеса телеги с грохотом подпрыгивают на камнях мостовой. На улицах неестественно тихо. Солнце сияет. Телега добирается до места назначения. Женщина всходит наверх — десять грубых деревянных ступеней. Вот ее капеллан — бормочет молитвы, вперил невидящий взор в распятие, по лицу струятся слезы. Голос, чей-то голос, произносит: — Больно не будет, ваше величество. Кажется, этот голос идет оттуда, из-под капюшона. Она отводит глаза от сооружения футов четырнадцать в высоту, похожего на лестницу, с ржавым от крови лезвием в форме топора. Она чувствует, как кто-то с двух сторон давит на плечи, понуждая наклониться, нет, лечь, живот и ноги на доску, вот так. Кто-то подтягивает ее за плечи чуть вперед, вот так, чтобы горло легло в желоб нижней части деревянного хомута. После этого сверху на шею опускается другая часть хомута. Одна веревка обхватывает талию, другая — ноги: ее привязывают к доске. Голова виснет над темно-коричневой плетеной корзиной. Кровь приливает к голове. Она сопротивляется тому, что голову тянет вниз, старается поднять ее выше, видит поверх платформы подпрыгивающие головы толпы, пытается ослабить болезненное прикосновение края доски к ключицам, уменьшить давление хомута на гортань, от которого она давится, ей тяжело дышать, потом видит два приближающихся больших, заляпанных грязью ботинка; рев толпы становится громче, затем стихает; теперь слышен только странный скрип: он поднимается, выше, выше; солнце ослепительно вспыхивает, она зажмуривается; скрип все громче, и вдруг — обрывается…
Нет!
Голова королевы мечется по подушке. Королева стонет. Потом просыпается, раздвигает шторы балдахина. Встает. Вот уже много недель, как она в ожидании новостей из Парижа плохо спит. Ситуация во Франции с каждым днем ухудшается. Теперь судьба неаполитанцев во власти англичан — это единственная страна, обладающая возможностями и желанием противостоять революции. Командующий британским флотом, капитан Нельсон, чьи корабли вот уже пять дней стоят на якоре в заливе, одержал над французами большую победу. Он очень убедительно говорит о намерениях своей страны, но королева мало доверяет военным. Пусть предложение выкупа было отвергнуто, она не теряет надежды. Революционерам хватит и того, что они казнили короля. (Казнить короля!.. Немыслимо!) Что им до женщины, до иностранки; конечно же, ее младшую сестру не станут убивать.
Не станут, не смогут…
Когда пришло известие о казни Марии-Антуанетты, неаполитанский двор оцепенел от ужаса. Королева скрылась в Портичи, в своем любимом дворце. Опасались, что она сойдет с ума. Она отказывалась видеть детей (у нее только что родился пятнадцатый ребенок), принимать ванну и переодеваться. Она выла от ярости и отчаяния, и ее поддерживал немецкий хор сорока служанок. Горе королевы тронуло даже короля, но ему плохо удавалось ее утешить — каждая попытка проявить сочувствие заканчивалась тем, что король возбуждался и пытался на нее взгромоздиться.
Но в объятиях мужа королева нуждалась в последнюю очередь. Ее терзала бесконечная спазматическая рвота. Доктора считали необходимым пустить ей кровь. Жена Кавалера все дни проводила во дворце, кричала и плакала вместе с королевой, мыла ей голову, пела. Только пение как-то успокаивало королеву. Музыка лечит. Когда дед нынешнего короля, Филипп V, впадал в глубокую депрессию, облегчение ему приносило только пение Карло Броччи, известного под именем Фаринелли, — величайшего голоса первой половины того века. До того, как этот кастрат-чудотворец появился при дворе Бурбонов в Мадриде, — где его на огромном жалованье удерживали в течение девяти лет, — впавший в ступор монарх не ел, не пил, не менял одежды и не правил государством. В течение девяти лет каждый вечер, ровно в полночь, Фаринелли появлялся в королевской спальне и до пяти утра исполнял одни и те же четыре песни, снова и снова, перемежая пение изящной беседой. И тогда Филипп V начинал есть, пить, позволял себя вымыть и побрить и просматривал бумаги, оставленные министрами.
Так же и жена Кавалера своим чудесным голосом успокаивала королеву. Каждый день она отправлялась во дворец и сидела с королевой в затемненной комнате, возвращаясь домой лишь поздно вечером, с красными от слез глазами. Никогда не видела более печального зрелища, — говорила она. — Горе бедняжки не знает границ.
С ее великим даром к состраданию, она горевала почти так же сильно, как королева. Но королева в промежутках между рыданиями затихала, и жена Кавалера успокаивалась тоже.
Королева возвратилась в город и заняла свое место в государственном совете.
Она была женщиной, — сказала королева. — Просто женщиной.
(Ваше величество!)
Я отомщу.
(Каким, спрашивается, образом тщедушное Королевство обеих Сицилий может отомстить могущественной Франции?)
Францию накажет Бог, Богу помогут англичане, а англичанам поможем мы, — сказала королева.
(Вы хотите сказать, англичане помогут нам, — уточнил премьер-министр.)
Да, — сказала королева. — Они наши друзья.
И действительно, они — он — помогли.
Спокойные воды разносторонней жизни Кавалера, столь счастливо изолированной от всяческих пертурбаций, утягивало в водоворот реального, большого мира, существование которого сейчас полностью определялось французской угрозой. Туда же уносило и Кавалера, этого рафинированного наблюдателя.
В Неаполе начал тайно заседать клуб, носивший название «Общество друзей свободы и равенства» и имевший целью разработать планы модернизации королевства. Он быстро разделился на два клуба: один ратовал за конституционную монархию, второй готов был решиться на республику. Кто-то оказался предателем; раскрылся заговор (возможно, мнимый) с целью убийства короля; из арестованных — среди которых были юристы, профессора, литераторы, доктора и отпрыски благороднейших фамилий государства — девятерых приговорили к длительным срокам тюремного заключения, а троих казнили. Королева с горечью хвастала тем, как исключительно милосердно неаполитанское правосудие в сравнении с
