требуя женщин и вина. Его слушали, как раскаты грома, которые грохочут вдалеке. «Ваши мерзкие глаза не в силах увидеть моего дивного сияния!» — истошно вопил старец, когда его за уши вытаскивали из ямы. В разоблачённом мошеннике все узнали скотника с конюшен местного помещика. Тот по жалости заступился за старика, сунул кому надо, и дело замяли. И вот теперь ни полицмейстер, ни городской голова не хотели опять сесть в лужу.
А в это же самое время в Мещере объявился и антихрист.
— Людвиг Циммерманович Фер, — представился он хозяину гостиницы, заняв скромные апартаменты купцов средней руки.
— Вы что же, из немцев? — спросил его тот, недоверчиво косясь на раздвоенный, как копыто, подбородок.
— Из немцев, из немцев, — рассеянно кивнул падший ангел, доставая из нагрудного кармана визитку. — Из поволжских…
На клочке бумаги чёрным по белому значилось: «Лю. Ци. Фер». Сатана, надув щёки, ходил по городу, как по музею, ко всему присматривался, но ничего не трогал. «Будущее зыбко, прошлое размыто, — бормотал он, подавая на паперти пустой кошелёк, в котором вдруг оказывалось куриное яйцо. — Один затевает игру, где оказывается пешкой, другой ставит спектакль в театре теней». Когда один нищий, безногий и горбатый, попытался разбить яйцо, оттуда внезапно вылупилась карлица с огромным, перевешивающим тело бюстом и стала похотливо таращиться. «Встань и иди!» — проворковала она, маня калеку ручкой, но тот лишь пялился на неё, как баран на новые ворота. «Раб привычек, — сокрушённо вздохнула карлица, и улыбка её сделалась пресной, как маца, — привык глазами совокупляться». Увечный застыл, как пришпиленный. Карлица приблизилась на локоть и заорала, как иерихонская труба: «Хватит дармоедничать, работать пора!» Ног у нищего так и не выросло, зато, когда его от испуга хватила кондрашка, у души выросли крылья.
«Человек рождён для счастья, как птица для полёта», — услышал раз Людвиг Циммерманович из окна мещерской школы. И, не удержавшись, вошёл. «Сравнение пришито к языку, как пуговица к штанам, — глубокомысленно изрёк он. — Что звучит на одном языке — нелепо в другом. “Птица рождена для счастья, как человек для ходьбы”, — переводит ваши слова чайка, надрываясь в вышине от хохота. — Сатана сделался печальным. — Поэтому диалог между небом и землей — как разговор женщин: предписанное сверху опускается невнятицей, а молвленное внизу поднимается болтовнёй…».
Между тем апостол продолжал смущать умы.
— Смерть связывает концы с концами, — разглагольствовал он, важно раздуваясь, готовый лопнуть от переполнявшей его правды. — Она связывает всё со всем…
— И панихиду со свадьбой? — выкрикнули из толпы.
Апостол воткнул в небо указательный палец.
— Свадьба — это панихида смерти, — было видно, что его не раз ловили в сеть слов, — а панихида — свадьба смерти.
Кончилось тем, что апостола отвели в участок.
— Какая на нём вина? — спросил околоточный. — Я не вижу.
Но земские, которых апостол уже достал своими откровениями, кричали:
— Упеки его, упеки!
И апостола, смирно сидевшего в каталажке, приговорили к гражданской казни: раздели донага и, привязав на площади к столбу, били плетьми.
— Ну что, чувствуешь на спине занозы? — мстительно скалились мясники на кровавые рубцы. — Это и есть столб времени, как ты учил!
А портные уже перебирали на свет его одежды, в которых дыр было больше, чем материи.
— Все доживают до предательства, — беззвучно шевелил апостол растрескавшимися губами.
А между тем с краю толпы незаметно пристроился Людвиг Циммерманович. Он сморкался в цветастый платок и безразлично смотрел на происходящее. Ливмя ливший дождь умывал ему руки, он брезгливо морщился и шептал, сворачивая трубочкой губы, будто пил из чайника: «Опять без меня управились…» И его прошиб пот, такой крепкий, что вокруг все расступились, а стоявшая рядом лошадь понесла с места, закусив удила.
А апостола сослали в Сибирь и сразу забыли. Только пучеглазый мальчишка провожал его из казённого дома по этапу.
— А откуда ты знаешь? — грызя заусенцы, пытал он, забегая вперёд арестантской колонны. — Про время и крест…
— Я был там, — стряхнув капли с ресниц, солгал апостол, потому что мальчишек нельзя обманывать.
ОКНО В ЛИТЕРАТУ. РУ
«Он живёт один в огромной квартире, доставшейся от жены. Двадцать лет при смерти. Болеет с душой, как другие работают. С утра до ночи у него толпятся врачи, а соседи приносят лекарства. Он пережил десяток таких помощников, но отказать ему невозможно. Не выдержав, его дочь выскочила замуж, уехала в провинцию, выписавшись из квартиры. “Сумасшедшая! — говорит он. А когда заводят речь о её возвращении, отмахивается: — Ей там лучше”. Дочь вскоре развелась и мыкается теперь по съёмным квартирам. “Пропиши хоть внуков”, — просит она. “Как у тебя язык повернулся! Дай мне спокойно умереть, и всё будет ваше!” А соседей уверяет: “В провинции детям лучше, у нас вырастут наркоманами”. “Мама, когда дедушка умрёт?” — спрашивают дети, переезжая на очередную квартиру. И действительно, когда сдохнет крыса? Все ждут его смерти. Но его не берёт ни одна зараза!
О, Господи, где же справедливость?»
Ниже, в целях правдоподобия, приводился адрес.
«Рассказ как рассказ», — подумал я, прочитав его на литературном сайте. И мне захотелось его усилить. Два дня сюжет не шёл из головы. На третий я взял нож и отправился по адресу.
Когда я пришёл, у подъезда уже толпились полицейские, а мимо несли тело под окровавленной простынёй.
Кто-то дописал рассказ за меня.
А жаль.
ХИРОМАНТИЯ В ЦИФРАХ
Один астрологический справочник утверждает, что миру, чтобы исправиться, отпущено двадцать четыре века. В этих гигантских «сутках» каждому столетию отводится «час». Таким образом, утро человечества пало на шестой век, полдень — на двенадцатый, а вечер — на современность. Это перекликается с представлениями индусов, у которых космические эры, кальпы, сменяют друг друга, также приближая стрелки мировых часов к апокалипсису.
Как земная жизнь Христа, аллегорически сжатая в год, представляет собой церковный календарь, так и эта хронометрия проецируется на хронометрию отдельного человека, — макрокосм отражается в микрокосме. Если вы родились, к примеру, в 1959, то ваш ежедневный «день рождения» приходится на 19:59. Люди одного века справляют свой день рождения в один час. При этом чтобы избежать противоречия, ведь многие родились в последнее сорокалетие века, шестидесятиричную систему ловко втискивают в десятеричную. Скажем, 1984 читается как «без шестнадцати двадцать», и совпадает с 19:44,
