КАК СОЙТИ С УМА НЕЗАМЕТНО И ТИХО
Москвич в Петербурге сливается с толпой, петербуржец в Москве остаётся белой вороной. У каждого городского помешательства свой аромат. Один, к примеру, оказался во сне петербуржцем в Москве, хотя наяву был москвичом в Петербурге. Другой во сне побывал москвичом в Петербурге, а наяву оказался петербуржцем в Москве. Дело происходило в поезде «Москва-Петербург». Или «Петербург-Москва». Проснувшись, первый долго думал, то ли он во сне видел себя петербуржцем в Москве, то ли сейчас петербуржец в Москве видит его во сне москвичом в Петербурге? А другой, продрав глаза, соображал, то ли он во сне наблюдал за москвичом в Петербурге, то ли теперь москвич в Петербурге наблюдает за ним, петербуржцем в Москве.
Проснувшись, оба также гадали, куда приехали?
И, главное, зачем?
ИСПРАВЛЕННОМУ ВЕРИТЬ
Пьеса была о войне. Играли превосходно, и недавно вернувшийся с фронта Смайлз ей безоговорочно верил. Он узнавал бревенчатые блиндажи, окопы с насыпным бруствером, узнавал, казалось, своих товарищей, живых и мёртвых. И опять вспоминал ту газовую атаку, когда спасся чудом. Контакт с залом был полный, когда актёры плакали, он рыдал, когда шутили — смеялся. После первого акта Смайлз, аплодируя, отбил себе ладоши. А во втором опять прислушивался к артиллерийской канонаде, поджаривал мясо на сапёрной лопатке и курил дешёвый табак. И снова боялся немецких аэропланов, глядя по ночам на холодные звёзды. Публика всё больше входила в роль, в спектакле всё было по-настоящему. Когда взрывом на сцене ранило зрителя в первом ряду, он кричал совсем так же, как кричат в окопах, пока санитары не унесли его за кулисы. В воздухе засвистела мина. Смайлз инстинктивно нагнулся, а, выпрямившись, обнаружил осколок, застрявший в спинке кресла. Он выковырял его и положил в карман. Запахло сырой землёй, в проходах появились вывороченные комья. А на сцене кровь уже лилась рекой, рвались снаряды и метались солдаты с перекошенными лицами. Смайлз вспомнил красномордого, убегавшего немца с винтовкой наперевес, которую от ужаса забыл бросить, вспомнил, как, догнав, всадил штык меж лопаток в серую грубую шинель. И на подмостках красномордый рухнул плашмя, нелепо раскинув руки, точно искал свою тень. Кругом летали пули, с неба падали бомбы. Но вот протрубили сигнал к отступлению. Газовая атака! А где же этот чёртов респиратор? Боже, он оставил его в землянке! Вчера, когда курил с лейтенантом! Что же он тогда сделал? Что? Ах, да! И зачем ему подвернулся этот мальчишка Чарли? Зачем?! Жить, жить! Любой ценой! Наверное, он уже вдохнул яд и ничего не соображал. Иначе, зачем смотрел сквозь запотевшие стёкла, как корчится Чарли? Маленький, тщедушный. Как червяк. А что было потом? Когда, добежав, свалился в окоп? Потом было то, что не сможет вместить спектакль. Был лазарет для отравленных, сёстры с красными крестами и корабль, который встречал в порту почётный эскорт. А Чарли остался на материке. И кости его уже сгнили. А теперь никто не узнает. Никто! У покойников своя сцена. И свои зрители. Но кто этот сопляк? Почему скалится? И зачем надевает респиратор? И тут Смайлз уловил едкий запах. «О, Боже!» — содрогнулся он. А со сцены уже валили густые клубы хлора.
ПРИЗНАНИЕ
Остались наркотики. Остальное изжито. Нет-нет, у меня всё O.K.! Работа, семья. По уикэндам — барбекю, в отпуск — на острова. Всё стабильно, я уверен в завтрашнем дне. Ещё не проснувшись, знаю, как его проведу. Знаю, что за день надо платить. Как и за дом. И за учёбу сына. И за счастье. За этим меня и родили?
Нет, остаются наркотики!
Жена ещё спит, и в душе я занимаюсь онанизмом. На кухне разогреваю тосты, учу сына, как клеить девчонку, потом целую в затылок жену, загадывая: если обернётся, всё будет хорошо. Она не оборачивается. Выйдя к машине, думаю, что вполне бы мог убить. Кого угодно. Первого встречного. Без риска, что поймают. Мотивов-то у меня нет! Не больше чем у других в мегаполисе. В день по одному, в год почти четыре сотни, за двадцать лет — без малого десять тысяч. Маленькая Хиросима! Но что-то меня останавливает. Выжимая газ, кошусь на небоскрёбы, в которых каждую ночь зачинают уродов. Вроде меня. Всех не перебить. Может, начать с себя?
Но лучше наркотики.
Куда прёшь, старая! Вам помочь? Перевёл через улицу. Сколько мужей похоронила? Не стоит благодарностей! Кляча дохлая, меня переживёт! Бедный, я бедный, плыву кораблём в заминированных водах, лавирую, а бомб всё больше, больше…
К чёрту! Где наркотики?
Ну вот, я первый. Одному хорошо, тихо, только кондиционер жужжит. А скоро всё испоганят. Заполнят взглядами, ядами, дамами, бумагами. И начнётся! Не вздохнуть, не присесть! Все трудятся. Из кожи лезут. Все зарабатывают! Но кто приносит пользу? Это большой вопрос. А прогресс? В том, чтобы большую Хиросиму устроить в секунду? Эй, цивилизация тягловой скотины, куда тащишь? Сколько лошадей загнала? Сколько пристрелила? А вот и босс! Привет, как дела?
Интересно, он пьёт транквилизаторы?
Мой отец в доме для престарелых, на Рождество я шлю ему открытку, при случае, навещаю. Слушая стариков, представляя их жизнь, удлиняешь свою. Но мне некогда. Я — хороший парень, попавший в цейтнот. Вот что я про себя думаю. Но держу при себе. Может, я не улавливаю дух времени? А какой у него дух? Оно стерильно. Как мертвецкая. А мой старик говорит про дух времени: кто в это время правит, того и дух! Тс-с! Босс читает мысли! Нет-нет, это не про тебя, ты пахнешь дорогим спреем и моим повышением.
Рабочий день кончился. Ухожу последний, оставляя уборщице пейзаж после битвы. А руки по- прежнему чешутся! Может, всё же убить? Ладно, потерплю. И наркотики откладываются. К тому же пятница. Впереди — барбекю.
Да, заеду. У жены шопинг. Какой галстук выбрать? Любой, они все одинаковые. Один в полоску, другой в горошек? И что? Чувствую себя ослом. Буридановым. Бери оба. Бери, или я убью продавца!
Похоже, с наркотиками я поторопился.
Я психопат? Маньяк? Просто выживаю! Как могу. Не спился. Не покончил с собой. Или покончил, поставив крест? А кто же едет домой? Дороги забиты. Они убивают меня! Убивают! Хочется установить на машине громкоговоритель: «Эй, сволочи, слушайте исповедь героя вашего времени!» На заднем сиденье жена щебечет про покупки. Убить её? Убить и не мучиться? Всё O.K., всё O.K.! И руки уже не дрожат. У дома почти успокаиваюсь. Улыбаюсь соседям. Говорю о погоде. И едва сдерживаюсь, чтобы не закричать: «Неужели исповедью моего сына будет: “Остались наркотики. Остальное изжито.”»?
