шагам, далёким, как бездна. И тогда я решил штурмовать небо. Когда, нагромождая горы, я стал медленно взбираться, то боги, хвастливые на пирах, бросились бежать, превращаясь в трусливых шакалов, гиен и крокодилов. Их виночерпий обратился в дикую лозу, а хромой кузнец — в колченогую лань, вызывавшую смех. Я не стал ловить их — пусть они вечно пребудут зверьми! Их повелитель, более смелый, принялся издалека швырять в меня молнии, опалявшие волосы, а, когда я приблизился, бросился на меня с кривым мечом. Но я уклонился, а громко свистящие змеи, опутав, вырвали его клинок. Им я и вырезал Зевсу сухожилия. Взвалив на плечи, я отнёс его за море, в родную Киликию. Завернув сухожилия в медвежью шкуру, я положил их перед входом в пещеру, куда запер пленника. Дурно пахнущая драконица вызвалась его сторожить, и я положился на её преданность. Всего за одну ночь я стал властелином мира, победа далась мне на диво легко, и я должен бы торжествовать, но лишь неизбывная грусть тяготит мне сердце.
Судьбы не избежать. Я знаю, что завтра, едва солнце запряжёт свою быстрокрылую колесницу, хитрые боги обманом освободят своего вождя, вправят ему сухожилия, и он будет метать в меня перуны до тех пор, пока не низвергнет в Тартар. И хотя я могу помешать богам, я не стану делать этого. Ведь побыв Владыкой только день, я смертельно устал. Я понял, что не смогу оставаться богом. У меня хватило сил, чтобы победить Зевса, но их мало для того, чтобы отвечать за мир, и ещё меньше, чтобы презреть его. Поэтому завтра я позволю прежнему богу, простоватому и жестокому, испепелить меня.
Вон уже померкли звёзды, вон за камнями мелькнули тени — это, стараясь оставаться незамеченными, крадутся вороватые приспешники бога…»
ЖЕРТВА ФАМИЛИИ
Орехов? Отправляйся на сбор орехов! Петухов? Марш резать петухов! Баранов? Иди пасти баранов? Орлов? Стрелять орлов! Быковский? Э-э… Повесить Быковского!
БЕЗ КОМПЛЕКСОВ
Я — подкидыш, вырос в детском доме, потом стал моряком. Добра я не нажил, кроме полупустого сундука и золотого медальона, который болтается на шее, сколько себя помню. Был вечер, когда я сошёл на берег в далёкой стране. Пользуясь темнотой, ко мне стала приставать портовая шлюха с дряблой, морщинистой кожей. Дело происходило под трактирным фонарём, я разглядел её прелести, после чего двинул сильнее, чем требовалось. Она ударилась головой о дощатый настил и, когда я склонился, была уже мертва. Место было чужим, не зная, куда деваться, я укрылся в трактире. В углу горбился лысый старик, показавшийся мне завсегдатаем. Подсев, я угостил его выпивкой. Завязалась беседа. Очень скоро я изрядно набрался. А когда в дверях появились полицейские, старик кивнул им, и они скользнули по мне равнодушным взглядом. Мой план сработал! Но страх ещё не покидал меня. Поэтому, когда трактир закрылся, а старик пригласил к себе, я согласился. Его называли царём портовых бродяг, и нищая конура соответствовала прозвищу. На стене — и это меня удивило! — висело фото той самой шлюхи. Неужели она была так популярна? А когда мы распили ещё бутылку, он показался мне гомосексуалистом, и я удовлетворил его похоть.
А теперь мне говорят, что я убил свою мать и открыл наготу отца! Старый пьяница узнал медальон, когда я забылся мертвецким сном!
И мне грозят выколоть глаза!
Они что, варвары?
СОЛО ДЛЯ СОМНАМБУЛЫ
Во сне я умнее. «Грамотный менеджмент наладит жизнь? Нет, жизнь шире, глубже, она сложнее любых расчётов». Мне крутят у виска. Те, кто правят миром. Кто считает, что миром правит не слепая воля, а слепая кишка. Я цитирую классиков, привожу десятки аргументов, главный из которых — презрительная улыбка. Да, во сне я умнее. И смелее. На работе я тише воды — простой корректор, куда уж ниже. А тут соседка в метро уткнулась в глянцевый журнал. «Мне за это платят, — поворачиваюсь к ней, — но вы-то зачем читаете?» Она открывает рот, кричит, что не позволит вмешиваться в её жизнь, от крика у меня закладывает уши — это звонит будильник. Спускаюсь в подземку, еду в издательство. Соседка уткнулась в глянцевый журнал. Исподтишка разглядываю — вроде нормальная. Открываю, было, рот, но — молчу. Она улыбается. Опять открываю рот, как рыба, выброшенная на берег. «Мне за это платят…» И прикусываю язык. Она меряет взглядом и отодвигается. Да, во сне я определённо смелее. На работе — голова кругом! А в конце дня крутится: «Вот бы нам бы дам бы! Я бы им и ямбы, сам бы им и самбы, я бы ту бы — в тубы, я бы эту — в губы!» На дом взял халтуру. Засиделся допоздна, а ночью пришло: «Вот бы нам бы дам бы? Стали бы, как дамбы, дамы-то как мамбы! Абы да кабы бы, а самих — на дыбы! Но и мы не рыбы, тут же бы на «ры» бы, встали на дыбы бы!» Жена спит и не подозревает, какой рядом женоненавистник и бунтарь. Даже во сне я не болтаю лишнего. Только мечтаю: «Вот бы нам бы нимбы! Вот бы сразу в лимб бы!» И жду будильника. А меж тем годы — не грибы, годы — как гробы! «Сорок лет! — кричу во сне. — Возраст айсберга, плывущего по течению, чтобы раствориться водой в воде! А внутри-то ещё огонь! Смотришь на сорокалетних, будто на стариков, пока не окажешься у зеркала…» И просыпаюсь от ужаса. Мне-то — пятьдесят!
Во сне или наяву? Где течёт моя жизнь? Где я — настоящий?
НА СВОЁМ ЯЗЫКЕ
В тот вечер Моника решилась.
— Почему ты не женишься на мне? Тебе не нравится моя грудь?
Анджей отвернулся. Они уже год занимались любовью в дешёвых гостиницах, но разве это повод для знакомства? Моника не знала, что он писатель, что его последний роман забраковала критика, что профессор Зайонский опять рекомендовал ему лечь в клинику. Ему и в голову не приходило делиться этим с Моникой: кроме постели у них было мало общего. А теперь женитьба. Он знал, что рано или поздно всё придёт к этому, но вопрос всё равно застал его врасплох. И теперь приходилось мучительно искать слова. В какой-то момент Анджею захотелось пойти напролом, говорить о себе, своих планах, рассказать о той щемящей пустоте, которая в последнее время не покидает его даже во сне.
Он уже открыл рот, но вместо этого глухо произнёс:
— Да, мне не нравится твоя грудь…
