Один философ, рассуждавший о социальной справедливости и всеобщем равенстве, был рантье. Каждую неделю по четвергам он аккуратно получал деньги в банке, где перед ним всегда обслуживали одного и того же клиента, который был богаче, а в очередь за ним вставал человек беднее. К первому он испытывал такую ненависть, что едва сдерживался, чтобы не отлупить тростью, ко второму — покровительственное снисхождение. И вот однажды на него свалилось наследство. Придя вскоре в банк, он привычно занял своё место, как вдруг почувствовал, что не испытывает больше ни злости, ни снисхождения. Их сменило чувство превосходства. И философ понял, что втайне считал себя обделённым, что его мечты о мировой справедливости питала зависть, а значит, он был недостоин их.
У него хватило мужества уничтожить свои книги.
ГЕОГРАФИЯ СЛОВА
Когда на изнеженном Юге проповедовал Назаретянин, на суровом, как правда, Севере объявился Бурляй Тунгус. Он потеснил засиженных слизняками идолов и был проклят за то, что нарушил их поросшие мхом законы. Одни сравнивали его с северным сиянием, а другие — с водяным. Он был старше воздуха и обжигал, как лёд, ходил по болотам, как по мерзлоте, а клюквой питался с такой же жадностью, как и слухами.
«Плоть не может кланяться плоти, — учил он, взобравшись на холм, запорошенный жухлой травой, — у всех один отец — Великий Дух, и чтить родителей — значит грешить! — Тунгус был плешив, и снежинки шипели на его лысине, как на сковородке. — А разве на свете есть блуд? — надув щёки, выл он, как Северный Ветер. — Плотью нельзя согрешить, земле не осквернить неба! Воздай же земле земное, а небу — небесное…»
После таких слов Бурляя часто мазали тюленьим жиром и валяли в перьях, соединяя на его теле небесное и земное. Но он оставался неукротим. Его яловые сапоги топтали северное бездорожье, а в жилах закипала кровь, от которой пьянели комары.
«Кабан дерёт берёзу, волк — кабана, а охотник — волка, — косился он поверх косматых голов. — Так устроил Великий Дух, а быть милосердным — значит бунтовать! — Бурляй медленно жевал слова, но они разлетались по округе гагачьим пухом. — Любовь делает слабым и немощным, — доносилось в ледяной синеве, — глупый лосось нерестится в верховьях рек, где кормит медведей и орлов. Любовь, как стрела, — отвлекает свистом, а несёт смерть…»
Короткими северными днями Тунгус кочевал по пропахшим кострами чумам, меняя своё слово на мех выдры и заворачивая его в шкуру росомахи, а полярной ночью длиной в жизнь — гадал, воткнув палку в помёт. Он считал звёзды по их отблеску на белесом ягеле и видел линии судьбы также отчётливо, как оленьи тропы. Его окружал холодный, неприветливый мир, от которого глаза заволакивала ряска. К нему приходили немыми, а уходили глухими.
«Любовь — это ненависть, — распинался он в натопленном чуме, кашляя от дыма, — Великий Дух ждёт от тебя не любви, а правды!» «А разве похвала создавшему этот кусок мяса — не лицемерие? — здесь Бурляй бил себя в грудь, и кулак проваливался в густую шерсть. — Вот мои заповеди, — перечислял он, загибая пальцы и вынув тину из глаз. — Возненавидь ближнего своего, как самого себя, и возненавидь себя, как своего ближнего… — Бурляй повторял это семь раз, и от частого моргания его глаза зеленели. — А главное, возненавидь Великого Духа всем сердцем твоим, и всей душой, и всем неразумением! Отрекись от Него, как от самого себя, и перестань быть солью, которую лижут лоси!»
Постепенно Бурляй входил в раж, и тогда его за версту обходили звери, а птицы избегали пролетать над его головой.
Но ему всё было нипочём. «А молитесь так, — бесновался он, — о, Великий Дух, видим волю Твою на земле и находим её злой, а на небе — не ведаем! Моржей и пушнину забери Себе, ибо не хотим быть обязанными телом, но хотим — духом. Не прощай Себе грехов Своих, как не прощаем Тебе и мы их, и не введи нас в слепоту, но избави от лицемерия!»
У этого странного учения нашлись последователи, один из которых за бусы из тридцати моржовых клыков выдал Бурляя собранию шаманов.
— Любишь ли ты Великого Духа? — спросили его.
— Есть не могу — так ненавижу!
Его приговорили к колесованию. Он увидел в этом успех своих проповедей. Во время казни море вдруг заходило буграми, вздыбилось, буйно шлёпая о берег, стало выносить на снег клубки водорослей. «Видно, он и вправду был великим пророком!» — зашептались вокруг. С тех пор сторонники Тунгуса стали обносить лицо сложенной в горсть ладонью, будто утирали. «Учителя больше не встретишь ни среди рыб, ни среди поедающих рыбу, — гордились они, — он попрал презрением земное пребывание, искупив его ненавистью…»
СИЛЛОГИЗМ
— Все мы — люди. Сократ — смертен. Следовательно, я — Сократ!
— Но не все смертные — люди. Сократ — человек. Значит, ты — не Сократ!
— Да бог с ним, с Сократом, главное я — смертен!
ДАМА С СОБАЧКОЙ
Они встретились на одном южнорусском курорте. Кричали чайки, которых она кормила с руки хлебными крошками, а пудель смешно подпрыгивал, трогая лапами её узкую спину. «Я люблю вас!» — начертил он палкой на песке. «А я — нет, — дописала она, — у вас колючая борода и рыжие усы» Её «у» горбилось, как путник, а «о» кривилось, как рот новорождённого, так что учительницы, ведя за руку детей, морщились, указывая на них пальцем. Буквы смывал прилив, их, ревнуя, вытаптывала собачка, но на другой день они появлялись снова.
Недаром говорят: переписываться — всё равно, что строить дом на песке. К тому же, скоро они расстались.
Однако их строчкам суждено было развернуться в роман.
Он разыскал её в провинциальном городе — она оказалась замужем за тем, кого не стоит и упоминать, — и увёз в Москву. Вначале роман вспыхнул газетным заголовком, но потом его страницы начали желтеть, как осенние листья, а буквы — сопротивляться чтению. Молчание делалось невыносимым, а разговоры вязли на зубах. Он стал томиться, как сад за оградой, и от скуки ходить налево. «Пусть станут груди их, как волчцы, — проклинала она соперниц, — а соски, как крысиный хвост!» Её «у» сделалось сухим, как камбала, а «о» сдавленным, как в SOS.
«Твои слова, как шелест, — упрекала она, — они легче пустоты». Он оправдывался, как на Страшном Суде, зная, что приговор уже вынесен.
В Москве вместо чаек кружили вороны, которые однажды выклевали собачке глаза.
И концовка этой истории утонула в её пустых глазницах.
