этого гигантского цинтона.
Гуланов высвечивает бесконечное пересечение культур «викингов» и «славян». Их противостояние, их тесное переплетение, увиденное глазами Адама Громова, — главная тема романа. Отказавшись от традиционного взгляда на Третий Рим как наследницу византийской неприязни к латинянам, Гуланов обратился к конфликту куда более древнему. Ахейцы, люди Запада, штурмуют Восточную цитадель Трою — Москву. Девять лет осады, продолжая гомеровские параллели, растянулись на века, и на закате второго тысячелетия наступил, по Гуланову, год взятия города. Град обречённый, он, в сущности, уже пал; Адам Громов — это бродящий по руинам Эней, несущий на плечах бремя ностальгии. Если и есть романы одного удачно найденного образа, романы-метафоры, то произведение Гуланова, несомненно, из их числа. То, что герой разыскивает девушку с экзотическим именем Троада, только подчёркивает символизм происходящего. Он мельком увидел её портрет и теперь надеется встретить её в музеях, театрах, церквях, забегаловках. Без привлечения аллегории его поведение абсурдно. Вскоре, однако, становится ясно, что предмет его поиска — умершее прошлое, он ищет то, чего нет.
Гуланова упрекали в запоздалом подражании Джойсу. У него, как и у ирландца, действие разворачивается на протяжении одного дня. В жилах главных героев обоих романов течёт еврейская кровь — индульгенция на отстранённость, а у Джойса — ещё и кивок на Вечного Скитальца, — и там, и здесь, внутренний монолог важнее антуража, и там и здесь они тесно переплетены. При этом «Троада» в такой же степени, как «Улисс», претендует быть парафразой гомеровских песен. Однако этим сходство и ограничивается. Трагедия его народа, обречённого на вестернизацию, чересчур сильно ощущалась Гулановым, чтобы сводить свой эпос к постмодернистской игре.
Роман труден для чтения, слова кивают друг на друга, эпизоды перекликаются.
Дальнейшее служит ключом к его кодам.
Гл. 1 («Язва. Гнев»). Роман открывается ссорой между английским журналистом Артуром Хиллом и баптистским проповедником Аароном Тридом. Причиной ей служат прелести их русской знакомой, «румяноланитной девы» — гомеровский эпитет Хризиды. Из их спора выясняется, что они помогают брату Аарона, Менахему, разыскивать в Москве его бывшую жену Троаду сбежавшую с русским художником. Гомеровский план: распря Ахилла с Атридом из-за Хризиды. Одновременно с этим Громов (Гектор) в мастерской своего сводного брата Александра (Парис) видит незавершённый портрет Троады.
С. 9. …греки, предпочитавшие устное слово письменному, Сократа — Платону… — Разделяя мнение Сократа о гибели слов, запечатлённых с помощью алфавита, Гуланов называл литературу историческим зигзагом, обусловленным выбором мнемотехники. С появлением иных способов фиксации живой речи, считал он, возвращается естественный ход вещей — люди перестают читать. Именно поэтому замечание Хилла о том, что сейчас «повально все страдают алексией», вызывает снисходительную улыбку проповедника. «Православные страдают патриархом», — каламбурит Трид (Алексий II — патриарх всея Руси в 90-х гг.).
С. 10. …так Троада или Елена?! — Недоумение Громова, вызванное путаницей в именах девушки, отвечает двойному названию Города у Гомера — Троя и Илион, совершенно необъяснимому. Елена — очевидное соответствие Елене Аргивской.
С. 11. …живём, чтобы подтвердить несколько старых истин… — Перекликается с высказыванием Борхеса: «Мы явились, быть может, лишь для того, чтобы произнести несколько старых истин».
…не мы писали мировой роман., нам остаются комментарии… — Эта фраза будет повторена Созерцателем из сна Громова (см. гл. 9). «Мир — это книга Аллаха, где мы замурованы буквами», — говорили и суфии. Ещё один её источник: книга-лабиринт Малларме.
С. 12. …это было как амок, как солнечный удар… — Александр, соблазнивший Троаду, приводит себе в оправдание примеры из литературы: «Амок» — любовная новелла Цвейга, «Солнечный удар» — рассказ Бунина о любви. «В книгах пишут лишь о других книгах, — высказывался в этой связи Гуланов, — поэтому персонаж обязан мыслить парадигмами литературы, быть внутри её мира, не выходя в иные реальности».
Гл. 2 («Сон. Перечень кораблей»). Под влиянием винных паров Аарону Триду приходит мысль выступить с публичной проповедью. Готовясь к ней, он неожиданно засыпает, но и во сне, возбуждённый, продолжает перебирать список духовных рыцарей Запада, ополчавшихся на восточных схизматиков. Гомеров план: обманчивый сон Агамемнона, внушённый Зевсом, перечисление греческих воителей, прибывших под Трою.
С. 12. …прыгнувший не на тот щит флорентиец… — Гуланов, вероятно, имеет в виду митрополита Исидора (XV в.), сторонника Флорентийской унии, которого он сравнивает с первым греком, коснувшимся троянской земли, поплатившимся за это жизнью Протесилаем. (Помня о грозном пророчестве, Одиссей, увлекая других, прыгнул на свой щит.) Исидор первым попытался пробить брешь в духовной завесе Московии, неудачный опыт его был вскоре забыт, на это и намекает Гуланов. Однако митрополит не был флорентийцем — тут Гуланов ошибается.
С. 17. …миссия к раскосым пронырливого иезуита… — Итальянца Плано Карпини, направленного Папой в ставку монгольского хана. Карпини, однако, принадлежал к ордену францисканцев.
…свора лефортовцев… — иностранцев, приглашённых в Россию Петром Великим.
С. 21. …триада, Троица, Троада… — Гуланов обыгрывает внешнее созвучие слов-символов: христианского и эллинского, привнесённого им на русскую почву.
С. 22. …Пётр — это архетип автократического реформатора, воин Мира, на два с половиной столетия остановивший агрессию Запада… — Цитата из книги Тойнби «Мир и Запад». Гуланов считал себя убеждённым тойнбианцем, приводя «Столкновение цивилизаций» в качестве объёмистого эпиграфа к своему роману. Однако, несмотря на то, что «глаза читающих “Столкновение цивилизаций” быстро тойнбизируются», он упрекал её автора в пристрастности, выдавая тем самым грех собственного патриотизма.
С. 28. …эпоха вестернизации исключает возможность сохраниться… на туземцев дуют жестокие ветра… — Грозные слова, которые снятся проповеднику Триду — это гулановская сатира на того же Тойнби, как и вымышленная «австралийская» поговорка: «Плывёт Кук, счастье аборигенов!»
…в тысячный год Хиджры, в первый день месяца без богов… — Сумятицей в летосчислении Гуланов следует законам сна, смешивающего наши знания.
Гл. 3 («Клятвы. Смотр со стены. Единоборство Александра и Менелая»). В мастерской АлексаJ сандра Громов застает Менахема Трида. Колкостям Александра и Менахема в Гомеровом плане соответствует поединок между Парисом и Менелаем. Громов в разговор не вмешивается, но после ухода Менахема клянётся разыскать Троаду.
С. 39. …сказав «веселие Руси есть питие», он закусил мочёным яблоком… — Кандидаты на ассоциацию с Парисом меняются: это и сам Александр, а в контексте разговора — Владимир Красное Солнышко. Суду Париса отвечает, таким образом, выбор Святым князем религии. Выбирая между исламом, иудаизмом и христианством, он отдал «яблоко» последнему.
С. 40. …зело бо бояхуся и имени татарского. — Ироничный ответ Александра заимствован из новгородской летописи XIII в., где сообщается, что ливонцы запросили мира, узнав о приходе в Новгород монгольского отряда. Александр намекает на крестовые походы против православных. Недаром этот герой Гуланова работает библиотекарем. Любопытно в связи с этим и замечание, оставшееся в дневниках Гуланова: «Когда устают от имён, которых не встретишь на улице, когда надоедают слова, давно утерявшие повод, по которому были сказаны, тогда они начинают ныть, точно занозы, требуя быть произнесёнными».
…его запоздалое предостережение «Троянский конь, или западня Запада»… — Так называлась статья самого Гуланова, помещённая в журнале «Патриот».
