узенькой аллее ходили два человека, спорили, и спор их был слышен.
— Вы, конечно, можете что угодно писать, — возбужденно говорил какой-то баритон, — но сказать, что у меня нет школы, что я кривлю рот, что закрытый ми-бемоль у меня выходит придушенным, — это, батенька мой, выходит — взять на Глущенку.
— Но послушайте, Раевский, — пытался возражать ему другой голос.
— И слушать нечего! И слушать нечего! — горячился баритон. — Вы бы вот на дирижера обратили внимание… Да-с! Паршивый жид, который в музыке столько же понимает, как хорошо известное животное в банане…
— В апельсине…
— В банане-с! — подчеркнул баритон. — Я знаю, что говорю… Да-с! Потом написал, что Криклицкий — рубашечный любовник. Голуби вы мои сизокрылые! Пятьдесят губернских русских городов скажут вам, что Криклицкий — фрачный любовник. Пятьдесят городов! Вся Россия!
Голоса ушли дальше и стали неразборчивы.
В театре засмеялись. На сцене уже не пели, а громко, крикливо разговаривали фальшивыми, неестественными голосами; потом все стихло, и чистый женский альт грустно, тоскливо вступил;
— Друг милый, — пел он, — тебя до могилы буду любить всей душой…
И оркестр, умышленно опаздывая и потом догоняя мелодию, повторял песню. Губернатора потянула эта грусть, он тихонько приоткрыл дверь ложи, — чтобы посмотреть на сцену, и увидел: Ярнов, сидевший рядом с Соней, взял ее левую руку, медленно поднял и долго целует. Соня, опершись на барьер, не спускала с певицы глаз, но, казалось, смотрела не на нее, а через нее, и поцелуя Ярнова не замечала; и Ярнов так же тихо, как поднял, опустил руку на прежнее место.
«Эге!» — подумал губернатор, и улыбнулся.
На душе сразу, как солнце, засияла необъяснимая большая радость. Захотелось, как в детстве, прыгать, высоко подбрасывать мячик, запеть веселую, с длинными переливами песню.
Губернатор не выдержал, просунулся в ложу и, стараясь быть строгим, спросил:
— Ярнов! Ты что это делал сейчас? Ноги перебью!
Ярнов оглянулся и покраснел. Соня тоже оглянулась, и на лице ее было смущение.
— Соня! Ярнов-то, а? — спрашивал губернатор. — Ручки тебе целует, а? Потихоньку этак взял, приподнял. И — как с гуся вода. Хороши ребятки!
До того времени он, старый, грешный губернатор, чувствовал себя виноватым перед человеком с серыми задумчивыми глазами. Когда Ярнов, например, молчал, — в этом молчании чувствовалось какое-то суровое осуждение. Теперь же это ушло, стало легко и просторно.
По сцене ходил уже пьяный старик в бархатном камзоле и держал в руках бутылку.
— Хороши ребятки! — весело повторил губернатор.
Соня недоумевающе посмотрела на него, на Ярнова и, — казалось, ничего не понимала. В глазах ее было такое выражение, будто она проснулась после глубокого, нерадостного сна.
— А ведь она, пожалуй, и в самом деле поцелуя не заметила, — подумал губернатор и, смяв папиросу, сейчас нее закурил другую.
В антракте, когда все пришли в аванложу, он, стараясь скрыть свое смущение, гладил руками по плюшевой скатерти и спрашивал:
— А не выпить ли нам чайку, а?
И долго нажимал кнопку звонка.
Когда пришел почтительный, с белой салфеткой лакей, он сказал ему:
— Принеси нам, паренек, чаю три стакана и печенья.
Лакей почтительно выслушал и спросил:
— Печенья прикажете которого-с?
— А которое у вас есть? — шутливо говорил губернатор.
— Есть «Мария». Есть «Альберт».
— Пожалуйте «Альберта»…
Когда кончили чай, губернатор вошел, в ложу; театр был освещен. На противоположной стороне сейчас же кто-то встал и, сняв шапку наотмашь, низко кланялся. Губернатор пригляделся и увидел, что это — управляющий акцизными сборами, штатский генерал Балабан. Про него говорили, что дед его был цыганом и сидел в тюрьме за кражу лошадей.
В сентябре месяце, когда стояли золотые, безветренные дни, когда стаями ходили по небу еще белые жирные облака, в городе случилось два события: во-первых, был убит на дуэли полицмейстер, а во-вторых, на ярмарочной площади сгорела егоровская лесная биржа. Дуэль была ранним утром, на опушке архиерейского леса.
Свирин вошел в спальню губернатора по первому звонку. Только что начался восьмой час. День, как больной, медленно, неохотно раскрывал свои глаза. У Свирина было беспокойное лицо, глаза бегали. Держа полотенце на руках, в ожидании, пока губернатор натрет мылом руки, он долго стоял, переминался и, наконец, кашлянув, сказал:
— Не знаю, как доложить.
Так он обыкновенно начинал, когда случалось что-нибудь важное, необычное. Это знал губернатор и, не разжимая намыленных рук, выпрямился.
— Что случилось? Говори прямо, — тревожно сказал он и подозрительно взглянул Свирину в глаза, — с Соней?
Свирин затоптался на месте, заморгал глазами.
— Никак нет… несчастье…
— С кем? С Соней, — спрашиваю я тебя? — уже крикнул губернатор.
— Никак нет-с, ваше, пр-во! — залепетал Свирин, вытягиваясь во фронт и глядя ему в глаза; в крике, который со странной, неожиданно родившейся гулкостью отдался у карнизов потолка, проснулся старый грозный губернатор. — Полицмейстер сильно ранен-с…
— Где? Кем?
— Так что дюэль была.
— Дуэль была? — изумленно повторил губернатор; в голове мелькнула мысль: уж не пьян ли, чего доброго, Свирин?
— Точно так! Дюэль! — рапортовал, словно обрадовавшись строгости, Свирин.
— Но с кем? Почему?
— Не могу знать! — отвечал Свирин. — Сказывают, с каким-то высоким человеком в котелке… Звания неизвестного. Убил полицмейстера и скрылся.
— Так, может, не дуэль, а прямо так убил да и скрылся?
— Никак нет! Дюэль. По правилу и формату. Ездили в лес, меряли шаги, потом раз, два, три — и бабац! С его, благородием господин Клейн изволили ездить.
— А никто с докладом не приезжал?
— Никак нет, не приезжал. Суета-с! Помощник полицмейстера рассказывал по телефону и велел вам, как проснетесь, передать.
— Рана смертельная? — спросил губернатор, теперь торопясь окончить умывание.
— Дышит. На перевязке-с. Но труден-с, — говорил Свирин.
— Еще жив?
— Вероятно-с, жив. Сказали бы, ежели что.
— Дурак, что не разбудил…
— Не велено-с…
— Не велено-с! — передразнил губернатор, принимая из рук Свирина чистое, тонкое, с красными инициалами полотенце.
Что вошло в душу, — еще трудно было определить, но вошло что-то большое, шумное и тревожное. Жалости не было. «Все равно, — дело конченое», — думал губернатор. Проснулось желание видеть этого человека, который когда-то, — это уже казалось очень далеким, — так спокойно выходил от него после приема и, застегивая перчатку, ждал, пока подъедет сдержанным шагом пролетка, и потом, поехавши,
