не так и страшно, как он думал, может, она скажет ему, что все не так страшно? Оленька, милая девочка, самая любимая женщина на свете. Она уверяла, что тоже любит. То есть не тоже, а любит, значит, и тайна может оказаться вовсе не тайной?
Идиот! Размягченный лживым коньяком идиот, ну можно ли на такое надеяться?
Можно. Все началось с любви (если, конечно, она не обманула), любовью продолжилось, любовью поддерживалось, любовью жило. Любовью любой грех должен искупиться.
Конечно, она обманула, и нисколько не любит его, и тогда не любила. Обманула, а он, как дурак, поверил. Нельзя ей ничего рассказывать, тогда он ее точно потеряет. Безвыходное положение.
Безвыходное, безнадежное, невозможное положение. До начала рабочего дня осталось два с половиной часа. Ольга не проснется, зря он так боялся. Он уйдет на работу, а она так и не проснется. Она никогда не просыпается, когда он уходит на работу. Если бы хоть раз проснулась, если бы хоть раз проводила, если бы хоть раз поцеловала на прощание, он бы решился и все рассказал, и, может быть, кончились бы его мучения.
Она не проснется. Она всегда долго спит по утрам. Она и тогда крепко спала: он звонил, звонил, а она не открывала. Надо было уйти, не дожидаться. Зачем он дождался? Потому что не знал, что звонит в дверь, за которой его ожидает кошмар.
Он тогда подрабатывал по вызовам: подключение компьютера, установка программ и так далее. Налаживать компьютер Павел пришел к Ольге, в эту самую квартиру, где сейчас сидит на кухне с коктейлем из элениума, коньяка и безумия в голове. Долго звонил, наконец открыла дверь заспанная девочка- подросток лет пятнадцати, как ему тогда показалось. Он с тоской на нее посмотрел: придется тащиться сюда еще раз, вряд ли этот ребенок сможет толком объяснить, что там у них с компьютером, и уж, безусловно, не уполномочен оплачивать услуги приходящего мастера!
– Приозерская, двадцать, квартира четырнадцать? – на всякий случай уточнил Павел, переминаясь с ноги на ногу на коврике у двери.
– Да. – Девочка обвела его внимательным взглядом и строго спросила: – Вы компьютерщик Назаренко из салона «Вега»?
– Назаренко, из салона, все верно. – Он усмехнулся: надо же, сопля зеленая, а строит из себя невесть что! – Кто-нибудь из взрослых дома есть?
– В смысле, из взрослых? – Девочка высокомерно вскинула бровь.
– Ну, мама или папа, бабушка-дедушка. Вызов кто сделал?
– Я.
– Ты? – Попал так попал! Павел развернулся, чтобы уйти, но она его остановила:
– Постойте, куда же вы? – Она подалась вперед, и такое отчаяние вдруг проступило у нее на лице, что ему стало ее жалко. – Не понимаю, что вас смущает? Может, вы сомневаетесь насчет оплаты, так я вполне платежеспособна.
– Ладно. – Павел вздохнул и перешагнул порог квартиры. – Показывайте, что у вас произошло.
Это был его первый визит к Ольге. За ним последовал второй, третий… Девочка-подросток оказалась совсем не подростком, а взрослой, восемнадцатилетней, вполне самостоятельной женщиной. В течение месяца Павел каждый вечер приходил на Приозерскую со всевозможными компьютерными прибамбасами, усовершенствовал ее и так совершенную машину, расширил возможности процессора до запредельных пределов и ощущал себя этаким Афоней из культового фильма его детства, с одной разницей, что тот своему идеалу переставлял сантехнику. Каждую ночь Павел ломал голову, что бы еще переставить и усовершенствовать – то есть какой изобрести предлог для нового посещения, с трудом доживал до вечера, мчался к Оле, краснел, заикался, отказывался от кофе, чая, минералки, от денег, не знал, куда деть свои руки, и как за спасательный круг хватался за свою сумку с инструментами, доставал отвертку и начинал потрошить несчастную машину. Рукам сразу находилось разумное применение, глаза утыкались в безопасный объект, язык развязывался – Павел соловьем заливался о новейших компьютерных технологиях, о том, что появилась такая игра… как только она поступит в их магазин, он сразу ее принесет… необыкновенно интересная игра… и надо бы поменять вентилятор, и фильтр вот этот лучше бы тоже поменять, и еще… Но что-то случалось с дыханием, сердце бухало в голове, фантастические картинки, одна другой непристойнее, проходили перед глазами. Картинки он гнал, он и Олю бы попросил куда-нибудь уйти, если бы мог, потому что дышать становилось совсем невозможно – от ее присутствия, от ее запаха сводило судорогой мозг. Он и тогда боялся расплакаться, или закричать, или ударить. Опасно для жизни было здесь появляться. Для репутации – уж точно. Но он ходил, не мог не ходить, он умер бы, если бы не пошел. Целый месяц ходил, а однажды…
Сначала все шло как обычно: в дверях неловкое «здравствуйте» с опущенной головой, отказ от кофе, от чая, от денег, отвертка, процессор, плата: сейчас мы ее поставим, а завтра посмотрим, как она приживется… Непрошеные гостьи – фантазии еще дожидались в приемной, дыхание еще было в норме, сердце не переместилось в мозг. Оля подошла к нему, когда он только-только вывинтил последний винтик из корпуса. Подошла, положила руки ему на плечи, развернула к себе лицом, оторвала от спасительного агрегата, наклонилась, почти вплотную приблизила свое лицо. Он никогда еще не видел ее лица так близко, до самых сокровенных, самых интимных деталей. Он и представить не мог, что лицо может быть таким совершенным, таким до неправдоподобия, до сумасшествия красивым. И потому просто смотрел, смотрел, как на картину, впился глазами, пил и пил красоту ровными, спокойными глотками, не жадничая, не давясь, но и оторваться не мог. А она вдруг спросила:
– Паша, почему вы не признаетесь мне в любви и не позовете замуж? Вы ведь любите меня, правда?
– Правда, – пробормотал он и сразу опомнился. Эту фразу она сказать не могла, ему показалось. Это его тайное желание вырвалось наружу и породило слуховую галлюцинацию. Она спросила о чем-то другом, о том, например, как материнская плата… Нужно встряхнуться, вернуться в реальный мир, прогнать наваждение. Да, да, это наваждение, просто наваждение.
– Это просто какое-то наваждение, – продолжала она, теребя ворот его рубашки. Их лица теперь почти соприкасались. От этой невозможной близости, от невозможной, фантастической ситуации он был чуть не на грани обморока. – Я люблю вас, Пашенька, давно люблю. Зачем вы меня заставляете говорить это первой? Вы ведь тоже меня любите, да? Ну скажите, пожалуйста.
– Да, – сдавленно, отрывисто произнес он – на большее дыхания не хватило.
– Как хорошо! – Ольга прижалась щекой к его воспаленной щеке. – Тогда я вам расскажу… тебе расскажу. Расскажу, как и почему ты здесь оказался. Первый раз оказался.
– Я пришел налаживать твой компьютер, – произнес Павел потусторонним голосом и уткнулся лицом в ее ключицу – с ума сводящую, детскую, торчащую ключицу.
– Да, ты пришел налаживать мой здоровый, совершенно неразлаженный компьютер, потому что я тебя вызвала, именно тебя. Я однажды увидела тебя в магазине, куда случайно забрела за диском, услышала, как ты с увлечением рассказываешь какой-то толстой тетке о каких-то там суперпрограммах, и подумала: вот было бы здорово, если бы ты пришел ко мне и тоже стал вот так… – Оля запнулась, – тоже рассказывать. И я узнала твою фамилию и вызвала именно тебя. А ты…
– А я? – Павел боялся пошевелиться, боялся дышать, боялся поверить, что все это наяву, боялся спугнуть ее руки со своих плеч.
– А ты? – Она невесело усмехнулась и протянула вредным голосом, передразнивая его вредный голос: – Кто-нибудь из взрослых есть дома?
– Я ведь не знал, что ты такая большая девочка, я не знал, что ты такая.
– А потом? Что стал ты делать потом?
– Налаживать компьютер.
– Вот именно! Налаживать компьютер вместо того, чтобы попытаться наладить со мной отношения. И налаживал целый месяц, усовершенствовал там что-то. Ты его нашпиговал таким количеством разной компьютерной дряни, что я уже боюсь его включать, когда-нибудь он просто взорвется.
– Не взорвется, я ведь учитывал возможности, я ведь знаю, что делаю…
– Ничего ты не знаешь, Паша! Я так больше не могу, не могу! Это же просто невозможно вынести!
Он тоже больше не мог выносить ее рук на своих плечах, ее глаз, ее губ, ее лица в такой близости, дурацкой отвертки в своей руке, которая мешала, мешала, мешала…
