кон.
Что это? Снова хлопнула дверь? Или мне показалось? Не показалось! Я слышу: кто-то в квартире. Валерий вернулся, все-таки вернулся? Вскрикнул кто-то. По-моему, это не он. Но все равно! Помощь пришла, господи, как же, оказывается, я измучилась, как испугалась. Сейчас, когда помощь, наконец, пришла, я это поняла. Страшно кружится голова, тело совершенно ослабело. Если бы я не была привязана к креслу, если бы могла встать, я, наверное, не удержалась бы на ногах. Но сейчас кошмар кончится.
Странные звуки… Спасать меня не торопятся. Но что это за звуки? Это не в комнате, это в прихожей. Рыдает кто-то. Но почему?… Надо меня спасать, а не рыдать. Рыдать – это потом, рыдать – это после.
Этот кошмар никогда не кончится – в квартире я снова одна.
Сумерки. Я больше не вижу, что юбка ее темно-зеленого цвета, и лицо ее не так отчетливо видно. Скоро совсем стемнеет и вообще ничего будет невозможно различить. Но наступления темноты теперь я боюсь больше всего. Я не переживу этой ночи, ночи наедине с мертвой девушкой. В чем бы ни состояла моя вина, как бы она ни была велика, я не заслужила такого наказания.
Темнеет стремительно. Ужас нарастает еще стремительнее. Я борюсь, изо всех сил борюсь с подступающим безумием. Сосредоточиваю взгляд на ее туфлях и пытаюсь определить расстояние между ними и полом – есть полметра или нет? И понимаю, что безумие уже подступило. Но бороться не прекращаю, придумываю новое занятие, новый способ сохранить свой ум в здравии: представляю, как выглядела бы эта девушка в сорок лет.
Безумие не подступило, безумие меня поглотило! В сорок лет умерла моя мать. Почему я представила именно этот возраст? Я сошла с ума, уже сошла, окончательно сошла: я ясно увидела, что сорокалетняя Люба похожа на нее.
Меня охватывает такой ужас, что я уже ничего не соображаю, только бьюсь, бьюсь, бьюсь головой о спинку кресла. Если меня не спасут в ближайшие полчаса, я забью себя до смерти.
Истерика кончилась. Легче не стало, но, по крайней мере, я уже не бьюсь головой о кресло – принимаю ночь наедине с повесившейся как неизбежное зло. Никто не придет, меня не спасут, с этим нужно смириться.
Контуры ее тела уже почти не видны, скоро совсем растворятся во тьме. Можно представить, что нет там никакой Любы, что ночь – просто ночь, а тело мое затекло оттого, что сплю в неудобной позе, – такое бывает, когда едешь в экскурсионном автобусе долго и далеко, например, совершаешь тур по Европе. Представить можно, но не представляется, воображение в этом мирном направлении отказывается работать, мой запуганный мозг способен порождать только ужасы, еще ужаснее реальных.
Ночь наступила. Я пытаюсь себя убедить, что, значит, наступит и утро. Все, с кем я еще связана, знают, что я приеду завтра – может, кто-нибудь придет меня навестить. Нужно продержаться, всего несколько часов продержаться.
Я держусь. Закрываю глаза и держусь. Спокойной ночи, Люба, давай дождемся утра.
Это не сон! Я уже проснулась. Бессмысленно уговаривать себя, что это только страшный сон. Не сон, не сон. Пусть так не бывает, но это не сон. Труп взбесился, труп рвется с веревки – это действительно происходит. Где та грань ужаса, за которой наступает отторжение разума? Веревка непрочная, веревка не выдержит. Что будет, когда не выдержит веревка?
Она дожидалась ночи. Она не человек, я так и думала! Этим все объясняется. Все, все, абсолютно все! Кромешная темнота…
Рвется, рвется. Тяжело дышит и рвется – нелегкая работа. Но веревка не выдержит, точно не выдержит.
Не выдержала, оборвалась. Мертвая спрыгнула на пол. Я не вижу ее, я ее не вижу! Видит ли она меня? Дышит тяжело, со всхлипами. Что она будет делать? Бросится на меня? Почему она меня не убила, тогда не убила, днем? Дышит и дышит, дыхание ее похоже на рыдание. Или она действительно плачет? Оплакивает свою рано прервавшуюся жизнь? Она отомстит, но я не виновата. Я не виновата, но как ей это объяснить? Я ее даже не вижу и рот забит тряпками – китайское покрывало.
Где она? Сидит на полу, отдыхает после трудной работы перед еще более трудной – убийством? Я и сама умру – задохнусь ужасом, я и сама умру. О чем она плачет?
Любить как сестру, убить как сестру. Какая темная ночь! Встала, пошла, тяжело ступает, с огромным усилием – трудно ходить на мертвых ногах, мертвое тело – неподъемная ноша. Ужас сейчас обрушится – смерть. Остановилась. У меня есть минута – еще минута жизни, передышка перед смертью. А может, и нет минуты, может, уже вот сейчас…
Пошла, понесла свою тяжкую ношу, мертвое тело. Все. Зажмуриться. Не надо бояться…
Мимо прошла. Хочет напасть сзади, как днем? Почему она молчит, почему ничего не говорит? Идет и идет на непослушных ногах. Упала. И опять зарыдала. Ей жалко меня убивать? Скорей бы все кончилось!
Поползла, волоком перетаскивая свое тело. Нагнетает кошмар или в самом деле идти ногами ей трудно? Ползет и ползет, уползает все дальше – от меня дальше. Вот уже выползла в прихожую. Я не могу ее понять, я совсем не могу ее понять!
Дверь – входная дверь – хлопнула. Неужели ушла? Не может быть!
Ушла. Тишина, больше ни звука.
Да, ушла. Милосердная Люба.
Я в квартире одна. Только часы стучат, надрываются. Ужас отпускает, ужас уходит прочь. Я смеюсь, смеюсь, смеюсь, беззвучно смеюсь, ведь рот забит тряпками.
По моим расчетам было около двенадцати дня, когда позвонили в дверь. Никакой надежды на спасение этот звонок в меня не вселил – ну и что? Вчера тоже звонили. Не вдохновили меня и шаги в прихожей – шаги, что шаги? Вчера тоже входили в квартиру. Но сегодняшние шаги отличались от вчерашних – они не крались боязливо, они были полны решимости, они хотели знать, что же такое происходит: не открывают, а между тем дверь не заперта. Вот дошли они до комнаты и замерли – неужели спасуют, как вчерашние? – но замерли они лишь на секунду.
– Алена! Боже мой!
Александра, мамина подруга, или, как я привыкла называть ее с детства, тетя Саша, бросилась ко мне.
– Да что же это такое?! Бедная ты моя!
На вскрики и причитания у нее не ушло много времени, тетя Саша быстро сообразила, что делать, сбегала на кухню, принесла нож и меня освободила. Руки так затекли и онемели, что совершенно отказывались подчиняться, я пыталась вытащить кляп изо рта, но ничего не получалось.
– Сейчас, сейчас я тебе помогу. – Тетя Саша ловко вытащила склизкий мерзкий комок.
Во рту было отвратительное ощущение распирающей пустоты, язык – чужой и деревянный.
– Ну, как ты? – Тетя Саша озабоченно смотрела на меня.
Я хотела ответить, но не смогла – сухой, тяжелый язык не шевелился. Она и тут сообразила, что делать, – умная, решительная тетя Саша: принесла воды, напоила меня и даже умудрилась не облить.
– Ну как, получше?
Я провела языком по нёбу – ничего, вроде немного размок, слушается, может, и говорить сможет.
– Получше. Спасибо. – Улыбнуться не получилось: мышцы лица еще не пришли в норму, но в целом я действительно чувствовала себя лучше. Руки и ноги тоже потихоньку начали отходить, это причиняло боль, но я была рада, понимала, что раз болят, значит, не отсохли, будут действовать.
– Посиди пока. – Тетя Саша поцеловала меня и ласково-ласково погладила по голове, как, наверное, гладит перед сном свою дочку Машу (я вдруг испытала острый приступ зависти к Маше). – Пойду поставлю чайник, тебе сейчас хорошо выпить горячего сладкого чаю.
Ушла. Удивительная женщина! Любая другая на ее месте прежде всего учинила бы допрос, бросилась звонить в милицию, начала бестолково метаться по квартире и так замучила бы своей заботой, что я была бы, наверное, уже и не рада освобождению. А эта – «поставлю чайник»!
Все правильно, сначала мне нужно прийти в себя и собраться с мыслями. Как ей объяснить, что со мной произошло? Как объяснить это самой себе? Себе, пожалуй, еще сложнее, чем ей, чем кому бы то ни было. С люстры свисает обрывок самодельной веревки. Все утро, с тех пор как проснулась (в конце концов мне удалось уснуть), я смотрела на него и восстанавливала события вчерашнего дня и сегодняшней ночи: он
