фрески с научающим Моисеем, немного походил на Луи. Отметив сходство, Карл оставил купол в покое. Многокрасочное и позолоченное удовольствие не стоило тех неудобств, которые причиняли утомившиеся от смотрения искоса вверх шея и глаза – в них, как в калейдоскопе, расплывались пестрые кляксы Роршаха.
Только что ему пришлось поцеловать Като сквозь кисею. Като пахла отцовским гардеробом. Он учился целоваться вчера после ужина, под руководством Луи – целовал взасос зеркало, чтобы не осрамиться. Прикладываясь к собственному отражению, Карл не без отвращения отмечал, что уподобляется попугайчику, в чью проволочную одиночку поставили карманное зеркальце. Благодаря ему попугай до самой кончины считает, что обеспечен другом, собеседником, соперником, богом и даже подругой. Считает или ведет себя так, как будто считает – не столь уж важно. Сейчас все кончится.
«Амен!» – сообщил епископ, и нетерпеливая свита хлынула к выходу из собора, позабыв о новобрачных – глотнуть свежего воздуха. Карл, как настаивал отец, взял Като под руку и молча повел ее прочь.
Двадцать восемь лет спустя Карл признался своей последней жене Маргарите, что за все время брака с Като сказал ей только два слова. «Извините», – когда наступил на подол ее платья, робко отозвавшегося парчовым треском. И еще «Нет», когда она спросила «Почему ты так волнуешься?»
«Мужем и женой», – звучало и звучало, «ужем и еной», – кривлялось и кривлялось, – «уе-и-еой» – перекликалось эхо. Карл невольно заслушался. Получилось, что граф Шароле и Екатерина Французская вышли из собора едва ли не последними.
Снаружи их заждались. Кому-то не терпелось влиться в свадебную кавалькаду, кто-то злорадно отмечал, что никакой кавалькады не будет, потому что ехать никуда не придется, а все пешими пойдут в замок, который в двух шагах. Многие сосредоточились на том, что эти два шага лежат через тернии, чернь и лужи. И, главное, через Большую Лужу – водоем почти атлантического размаха, претендующий на то, чтобы быть демисезонной достопримечательностью бургундской столицы наравне с Нотр-Дам де Дижон и холмом Святого Бенигния.
Батюшка Филипп и его приближенный шпион Бернар сдержанно спорили относительно ее глубины. К Като подскочила мамаша и щебечущие подружки. Одна из них тут же бросилась строить Карлу глазки (так ему казалось).
Пришлось бросить Като и спасаться бегством, тем более, что очень хотелось узнать, какого мнения Луи обо всем на свете. Луи был польщен. Карл расправил плечи и пожаловался, что мечтает о том, чтобы присесть – на скамью, на ковер или на пол. Нет сил стоять. «Главное, чтобы ночью стоял!» – скаламбурил в утешение Луи. Этот тухленький каламбур показался Карлу смешным, хотя в принципе можно было оскорбиться.
Отсмеявшись, Карл вдохнул полной грудью. Но не воздух, нет – влажный туман хлынул в легкие. Пока таинство соединения душ совершалось на небесах, здесь, поближе к земле, собрались дождевые тучи – опальные вассалы горнего двора. Они облепили колокольню и прильнули к стрельчатым витражным окнам, как ратники к бойницам, как соглядатаи к замочным скважинам.
Дверь собора с грохотом затворилась, и раскаты отозвались в самой гуще облака – гигантского, как гора. На изумленных глазах Карла разорванное грохотом облако разрыдалось. Подступы к собору погрузились в непогоду. Нищие, алчно прохаживавшиеся поодаль в ожидании подачек, нецензурно отметили, что снова из-за ненастья срывается благотворительная раздача. По личной просьбе Карла Луи откомментировал несколько герметических выражений, долетевших до слуха Карла. Многие из них Карл охотно употреблял всю оставшуюся жизнь.
Лужи – словно щеки, изрытые оспой. Подруги Като опасаются показаться жеманными и потому безропотно пробираются вперед, приподняв подолы платьев. Они почти не капризничают. Они готовы терпеть все, лишь бы не омрачать бракосочетание. Есть такая игра – «жены декабристов». Это оттуда. И хотя правилами игры не предусматривается быстрое вознаграждение за душевный подвиг, кое-кто поглядывает на мужчин, надеясь на похвалы своей сдержанности. Тем временем первые ряды подошли к эфемерному украшению соборной площади, диадеме Дижона – Гранд-Луже. Подошли и остановились.
Внезапно тучи расступились на манер занавеса. Выпущенное под залог светило ударило слабым лучом в мутную гладь лужи, и отраженный луч ушел в небо, намечая очередную пробоину во вздувшемся облаке.
«Это называется атмосферное явление!» – блеснул эрудицией Карл и нацелил палец вверх. Луи послушно посмотрел в небо, но его взгляд съехал на башню и башенные часы. Без одной минуты три часа пополудни. Солнце.
Башня собора Нотр-Дам де Дижон отбрасывает тень, и тень – востроносая, как русская борзая – берет след свадебного кортежа, еще теплый, втоптанный в отсыревшую площадь, и, то крадучись, то вдруг преодолевая одним махом несколько шагов, спешит настичь все то, что дети обобщают в ликующем, кричащем «свадьба, свадьба!». В спину Карлу с колокольни несется медное: дин-дон, дин-дон, пусть вам будет сладок сон, дин-дон.
Сон, усталость, каламбур Луи, первая брачная ночь. Еще один дин-дон – и у Карла безнадежно испортилось настроение. Тем более что красноречивейший жест отца и скользкое «Быть может, было бы лучше, если бы вы…» (это Луи) склонили Карла к тому, чтобы вновь приблизиться к Като и взять ее за руку. Это совершенно необходимо для того, чтобы выглядеть супружеской четой. Такой, как в свадебных альбомах, или такой, как чета Арнольфини.
Карл принял руку Като, выпорхнувшую из кокона, так, словно это была рука лягушки или прокаженной. С брезгливостью начинающего естествоиспытателя. «Он еще совсем дикарь!» – растроганно всплеснула руками Изабелла Португальская, хозяйка крупной лошадиной улыбки.
Кисею возле рта колеблет неровное дыхание Като – легкая одышка маскируется под волнение. Карла осеняет – эта женщина (он еще долго мысленно говорил о Като как об «этой женщине») тоже, оказывается, волнуется! «Ну и пусть себе волнуется», – равнодушно отворачивается Карл, как вдруг кинематографическая смена декораций заставляет его вздрогнуть всем телом.
Две кряжистые, грязные руки – руки попрошайки, в мгновение ока очутившегося на заранее подготовленных позициях, руки самого настырного из попрошаек, сложенные лодочкой, влезли под нос жениху-Карлу-подателю, а из уст, надорванных розовыми шрамами, вырвалось тягучее «у-у-у», требовательное и жалкое, как «дай» хилого олигофрена. То есть такое, противостоять которому невозможно.
Карлу объясняли, что щедрость к лицу рыцарю. Кругом шепчутся: подай же ему, подай – мол, это нормально. Но Карл по-прежнему медлит в рассеянности. И тут Като уверенно забирает у него свою руку, достает флорин и, словно в насмешку над нерасторопностью своего малорослого, заторможенного, несовершеннолетнего мальчика-мужа, мальчика-невежды, кладет золотой на ладонь попрошайке.
«У него еще нет своих денег», – комментирует Като и в довершение всего тепло похлопывает нищего по бородатой скуле. Тот довольно урчит.
А в это время Карл, в котором вместо крови теперь бурлит голубая ненависть, с ужасом спрашивает себя: «Неужели то, что произошло, непоправимо? Почему случилось так, что
Вдруг Карл как наступит сапогом в лужицу! Брызги в лицо нищему и всему белому свету – видали!
Стрелки на башенных часах, первая, Бог свидетель, длиной в указующий перст, вторая – с людоедову зубочистку, огромные вблизи и немалые снизу, сложились в сапожок и озаглавили город совершенным L.
Идущие – он с невестой (с женой!), расфуфыренный, как весенний подалирий,[27] сумрачный в царственном обрамлении собольих покровов, облачко роскоши в авангарде роскошного облака, он и все вслед за ним – сделали еще один шаг прочь от церкви, раскрывая толпу, как нечто раскрывает нечто.
Невидимое ненавидимое лицо, рассеченное улыбкой всем и каждому: тебе, тебе и тебе, нищему, и так каждому нищему, скопом и раздельно, прокажено милостивым благоволением, воспрещено к созерцанию в настоящем, обращено в прошлое, в порок, в будущее, в измену.
Нетрудно догадаться, что герцогиня нищих улыбается своему верноподданому народу, пользуясь млечным флером во имя мелочного обмана. Но если она выше на голову, это еще не значит, что ей
