- Вот как? - оживился Карл. И, не удержавшись:
- А как тебе манеры бургундских лучников? Наверное, наши бородачи затмевают собою самого Ланселота?
- Возможно, иногда затмевают. Но вчера ваше мужичьё вознамерилось залезть мне под юбку в самой хамской манере и если бы за меня не заступился один ваш благородный рыцарь - мне пришлось бы худо.
- Эту ночь ты, конечно, провела с ним, откуда и твои суждения о бургундском вежестве, - тоном из разряда 'всё понятно' констатировал Карл.
- Да. И день бы провела тоже, если бы не Вы. Ой, простите.
- Прощаю. Благородный рыцарь заступился за тебя, подарил тебе дорогие духи и такое роскошное платье. В то время как злой герцог Бургундский пока ещё даже не затащил тебя в постель.
- Платье мне подарил герцог Рене, - гордо возразила Доротея, пропуская 'постель' мимо ушей. - А духи - правда, тот самый благородный рыцарь.
- Ещё бы не он, - ощерился Карл, пропуская в свою очередь мимо ушей 'герцога Рене'. - У этого рыцаря два высокоученых мавра-парфюмера на службе и вторые такие духи не сыщешь во всем белом свете. Ему тридцать семь лет, у него на гербе крепостная башня и дубовые листья, а имя его Ожье де Бриме, сир де Эмбекур.
- Да, Ожье, здесь Вы правы. А теперь отвернитесь, - деловито потребовала Доротея.
Пока она, поднявшись в полный рост, ополаскивала водой причинные места, Карл с горя жевал остывшую конину. Да, угадал, не ошибся, надо же! Забавной веревочкой повязаны мы с сеньором д'Эмбекуром, презабавной. В Дижоне - К***, это ладно. Но здесь, под Нанси, где само слово 'женщина' ещё вчера казалось столь же неуместным, как 'yratoxilon' (что это, кстати, такое?) - вдруг какая-то шлюха, и на шлюху-то непохожая! Ясно, по крайней мере, что одной К*** между ним и д'Эмбекуром более чем достаточно, второй веревочке не свиться вовек.
- Я выхожу, - пропела Доротея. - И очень хочу есть.
Карл завернул её в свою шубу и усадил рядом.
- Ты на меня не рассердишься, если я скажу, что ты очень непохожа на шлюху?
- А Вы на меня не рассердитесь, если я скажу, что парфюмеры у Ожье неважные?
- Что мне? Пускай Ожье сердится.
- Лучше бы Вы спросили 'С чего ты взяла?' или 'Да что ты в этом понимаешь?' А я бы ответила, что понимаю в духах многим больше Вашего, потому что я не шлюха, а гетера.
- Кто-кто?
- Гетера. Просвещённая куртизанка, которая умеет усладить своего возлюбленного не только телесно, но и духовно. И, поскольку Вы явно не расположены отхлестать меня кнутом и даже просто осыпать мои прелести жгучими поцелуями Вы не собираетесь, иначе давно бы уже это сделали, заказывайте услады духа или отпустите меня к Ожье. Он по мне с ума сходит.
- По тебе несложно сходить с ума, - серьезно кивнул Карл. - А какие у тебя в запасе услады духа?
- Понимаешь, - торопливо добавил Карл, не дав Доротее и рта раскрыть, - я совсем не хочу мучить ни тебя, ни д'Эмбекура, но мне очень... одиноко. Если бы ты ещё поговорила со мной немного, я был бы тебе очень благодарен. И можешь говорить мне 'ты' - у меня отчего-то такое чувство, будто бы мы только что переспали друг с другом.
- Приятное, должно быть, чувство, - как бы невзначай заметила Доротея. - Ну а что до услад духа, выбирай: могу спеть, сыграть тебе на лютне, если найдется, конечно, могу предложить партию в шахматы, станцевать любой танец, могу поговорить о поэзии, алгебре, философии или о повелевании стихиями, могу рассказать тысяча и одну занимательную историю.
- А что такое 'алгебра'? Какая-нибудь арабская непристойность?
Доротея рассмеялась.
- Да, что-то вроде того. Это наука о числах и о том, как одни превращаются в другие.
- Нет, не надо. Превращения чисел я и так себе представляю: сперва у тебя сто тысяч экю, а потом нет ни хрена. Или наоборот: сперва тебе десять лет, а потом сорок, - мрачно подытожил Карл. - Давай лучше историю номер тысяча два.
- Такой истории нет, - уверенно сообщила Доротея.
- Неправда, есть. Ты мне расскажешь про себя и это мне будет интересней всего. Должен же я знать, каких женщин предпочитают мои маршалы?
- Слушай, может мы лучше всё-таки оправдаем переход на 'ты'?
- Нет, и это вовсе не потому, что ты мне не нравишься. Хочу твою историю - и точка. Ты ведь итальянка, да? Из Италии всегда самые интересные истории.
- Нет, я наполовину немка, наполовину мавританка. А вот мать моя была чистокровной мавританкой и жила в Гранаде.
- Ух ты! Интересней итальянских историй - только испанские. Рассказывай про мать.
- Хорошо, расскажу что знаю, хотя ты мой первый мужчина, - Доротея усмехнулась, - который проявил интерес к моей матери.
'Моя мать родилась в Гранаде. Это мавританское королевство в Испании, ты знаешь. Кто были её родители, она сама толком не помнит, потому что ей было всего лишь три года, когда на их городок устроили набег христианские рыцари ордена Калатрава. Маленький гарнизон, сам понимаешь, перебили, городок сожгли, а мою крохотную мать какой-то добрый латник выхватил из-под копыт рыцарского коня, который ей тогда показался сплошь выкованным из железа и огнедышащим - это она запомнила на всю жизнь. Возможно, так оно и было, как знать?
Латник хотел продать её на невольничьем рынке, но появились монахини, усовестили его, и в конце концов солдат уступил им мою мать за бараний бок и бутыль вина. Монахини крестили её под именем Исидоры и несколько лет воспитывали в монастыре. Настоятельница там была на удивление не дура и никогда не настаивала, чтобы мать приняла постриг. Мать и не тянуло. Она хлопотала вместе с другими монахинями по хозяйству за пищу и кров, как будто поденщица, а когда ей исполнилось четырнадцать лет, захотела увидеть и услышать что-нибудь, кроме грязной утвари и песнопений.
В это время на границе Гранады и христианской Испании объявился один молодой человек. Ему не было и двадцати пяти, он был весьма учтив, имел, судя по всему, немало денег, и заявлял, что намерен устроить лучший госпиталь во всей Испании, где будут лечить всех страждущих - и христиан, и мусульман. Он искал помощников, но они не спешили объявляться - кому охота даже за хорошие деньги ходить за чумными и тифозными? Прослышав об этом, моя мать поняла, что это её единственный шанс покинуть монастырь. Она упросила настоятельницу отпустить её к этому человеку.
И вот она пришла туда, где в это время каменщики уже ставили стены госпиталя, а землекопы рыли колодец, и где этот человек жил в шатре вместе с двумя своими слугами. Оказалось, моя мать первая, кто откликнулся на его зов. Место, выбранное для госпиталя, было уединенным, безжизненным и пустынным, ибо только такая земля по всему миру никому не нужна и только такая была по карману Жануарию, как называл себя молодой пришелец.
Когда госпиталь был достроен, а в колодце черным зеркалом легла вода, кроме моей матери и двух слуг в распоряжение Жануария себя предоставило только семейство разорившихся виноделов. Бедолаги боялись чумы меньше, чем голодной смерти. Кстати, их восьмилетний сын мучился золотухой, но не прошло и трех недель, как его кожа стала гладкой, словно колено святого Иакова. Его исцелил Жануарий.
Некоторое время в госпиталь никто не заглядывал. Все бездельничали. Моя хорошенькая мать пыталась флиртовать с Жануарием, но тот с непреклонной вежливостью отказывался от её ласк, как ты сейчас от моих.'
Карл и Доротея лежали на просторной и низкой герцогской кровати, заваленной шкурами и шубами. Одетый Карл лежал, заложив руки за голову и изучая сквозь приспущенные веки блеклую изнанку шатра над головой. А обнаженная Доротея, укрывшись шубой, вела рассказ, свернувшись калачиком сбоку от герцога и упокоив ушко на его медлительно вздымающейся груди. Они вели себя очень целомудренно, если не считать того, что Доротея немного потела и тем бередила рассудок Карла запахами-воспоминаниями о К***.
