Я немного знал эту неприветливую немолодую женщину по прежней жизни. Обожательница Рабирия и, поневоле, его так называемой поэзии, она происходила из рода предприимчивых нуворишей, чье возвышение началось при обдергае Крассе.
Она была компаньонкой Рабирия по хождениям в Потаенный Египет. Рабирий презирал ее, часто рассказывал о ней гадкие «случаи», но от ее общества не отказывался. Мне запомнился один такой «случай»: во время удушливой и жуткой мистерии, когда нужно было напиться теплой крови из вскрытой шеи черного козленка – склонить к вещей болтовне стража каких-то там Асфальтовых, что ли, Врат можно было только после совместной трапезы, – в углу грохнулся светильник, это крысы впотьмах наозорничали. Но Вибия, не сообразив что к чему, со страху обмочилась. Рабирия до невозможности веселили такие вещи.
– Был бы еще этот Цинна поэтом хорошим… А так – жалкий графоман, – подал голос щуплый, весь в родинках юноша, его имени мне установить не удалось. Никто не называл его по имени.
– Да будь он хоть самим Вергилием, я все равно денег не дал бы, – отвечал Рабирий, закидывая в рот горсть гранатовых зерен.
– Интересно, п-п-почему? – еще один юноша, из рода Туллиев, внук красномолвного Цицерона. Смуглый заика с непропорционально длинными конечностями, он был медлителен и косноязычен – видать, все красноречие, отписанное богами роду Туллиев, природа истратила на деда. Внучок всегда задавал Рабирию вопросы. Но не так, как задают их, когда вызывают к полемике или просят неких сведений. Он спрашивал, как бы взыскуя духовного окормления. Так прилежные школьники просят прибавочных научений после урока у любимого учителя.
– Видишь ли, человек рожден свободным. Если, конечно, это свободный человек. И он, то есть в данном случае я, – разглагольствовал Рабирий, опершись локтем о тюфячок, – всегда волен выбирать, давать или не давать. Проблема выбора, понимаешь? Сейчас мое произволение состоит в том, чтобы не давать.
– Правильно, за все нужно платить, – с одобрением заметил Аттилий. – И Цинны это тоже касается. Пусть платит за свою глупость! А мы посмотрим, как Ливия сделает из его шкуры бубен!
Вся компания разразилась осторожненьким хохотком. Хохоча, пирующие искоса поглядывали друг на друга, чтобы не проворонить тайный сигнал умолкнуть. Этот сигнал исходил обычно от Рабирия.
Не смеялась одна Лика.
Недурная собой, с жертвенным огнем в глазах, она всегда присутствовала на этих сборищах, но находилась как бы во втором кругу общения. То ли не брали ее в первый, то ли стеснялась. Она помыкала рабами, следила, чтобы в светильниках всегда хватало масла, пробовала кушанья, перед тем как их поставят на стол. Словом, делала все то, что делала некогда Ливилла и, в сущности, исполняла на публике ту же роль – Красавицы в добровольном услужении у Поэта. Только, к несчастью для молоденькой Лики, обожала она Рабирия непритворно, здесь хитрюге Ливилле повезло больше.
Лика напоминала потерянную сандалию в площадной пыли – и всем вроде бы хороша, а никому не нужна.
Так и сидела Лика на краю ближнего к выходу ложа, сложив запястья крестом на коленях. Вывести ее из оцепенения сможет только кухонный раб, который принесет очередное подгоревшее блюдо – готовили в термах Никострата отвратительно.
Да-да, я нашел Рабирия в дешевых термах.
Его кружок, состоящий наполовину из людей случайных, а на вторую половину из людей некрасивых во всех смыслах, собирался вечерами в одной из трапезных, каковых в банях Никострата помещался добрый десяток.
Иногда они посещали, как положено, парилку. Но чаще сразу усаживались пировать – предпочитали комнату с видом на палестру. Впрочем, вечером в палестре не шлепки мяча и шарканье подошв раздавались, но лишь комариное зудение.
Не удержусь, похвастаю: свои поиски Рабирия я начал именно с бань. Обошел все, где мы с Рабирием бывали. И пафосные, и хоть сколько-нибудь приличные. Никто и слыхом не слыхивал о поэте Рабирии.
Потом я махнул на бани рукой. И рискованно было это, и бесплодно – ведь число терм в Городе, стараниями Цезаря, приблизилось к ста семидесяти. Попробуй еще обойди! В одном уверен: на плесневелые, темные бани Никострата, если бы не указание сыщика, которого я догадался наконец нанять, я подумал бы в последнюю очередь.
Не могу взять в толк, зачем для своих заседаний Рабирий и его друзья избрали именно это гнилое место. Без мистики здесь, я думаю, не обошлось. Не иначе как ведьма Вибия какой-нибудь геомантией определила: здесь.
В бани Никострата я устроился работать. Вначале – капсарием, сторожил одежку тех, кто пришел мыться. Через пол-луны перевелся в чистильщики труб – племянник распорядителя, работавший чистильщиком ранее, слег с чахоткой и для меня открылась вакансия.
Распорядитель охотно принял меня – его, обнищавшего учителя риторики, тошнило от деревенского сброда, которым приходилось помыкать. Одного не мог понять распорядитель: зачем
– Ты ж вроде неглупый человек… Образованный даже… Даром что зерноторговец… Платим мы гроши, а деньжонки у тебя и так, я вижу, водятся! Скажи мне, Дионисий, к чему тебе это?
Тут впервые в жизни пришлось мне сыграть Барбия, простодушного, суеверного и прямого. Отвечая распорядителю, я словно бы устами друга своего заговорил:
– Да вышла вот незадача… Когда судно на пути в Херсонес в шторм попало, взмолился я, взывая к Океану. Пообещал ему, что, если невредимыми до Таврии доберемся, всяческие ему воздам почести. Во сне божество сие явилось мне и рекло грозным таким голосом, что, мол, никаких почестей не надо. Но если и впрямь так сильно я его уважаю, то должен в обмен на милость к кораблю моему послужить ему рабом.
– В храме, что ли?
– Вот и я так подумал, что в храме. А Океан сказал мне: нет. В храме каждый может. А Ему милей служение банное. Посиди, говорит, в шкуре моей, вот и будет твое служение. Омывай, говорит, грязь с тел чад земных, течению воды способствуй, питай влагой тела и души и все это бескорыстно. А за это сохраню я корабль твой и сейчас, и на обратном пути. Выполнил Он свое обещание. Значит, мне теперь мой обет исполнять надобно!
– И надолго это? Не сказал он тебе? – поинтересовался распорядитель.
– Буду служить, пока Он мне уйти не позволит.
Не знаю, сиял ли мой лик в те минуты неземным светом причастности к высшим сферам, но распорядитель мне поверил. И даже неким боязливым уважением проникся – как к человеку с идеалами.
Работа моя была грязной, но не суетливой. Во все кишки банные лазил я, чумазый и медленный, как слизняк. Я выучился слушать трубы, прижимая к ним ухо. По одному лишь звуку я определял что и где. Всюду проникал, чинил краны, устранял заторы, складывал в корзину колтуны из волос и мусора – что ни день, они закупоривали сливы.
Сильно досаждал мне запах. Но я приловчился натягивать на лицо плотную повязку, смоченную в масле розмарина. Эта повязка давала еще одну выгоду: скрывала мое лицо не хуже смрада, который первым сообщал банным людишкам – лучше отвернуться, чтобы не увидеть нечто, что в своей мерзости под стать запаху.
Титан носил мне горячие обеды и бегал по поручениям, а потом часами плескался в большом бассейне фригидария. Я тоже не брезговал банными процедурами – каждую ночь до крови тер кожу, чтобы хоть уснуть чистым. Вскоре я возобновил упражнения с мечом на принадлежащей термам гимнастической площадке – в ночные часы она пустовала, хоть из десятиминовой баллисты стреляй.
Я махал деревянной дубиной и скакал козлом, отжимался и приседал – страх перед Рабирием придавал мне сил. Ведь я знал: мы любим людей за то хорошее, что делаем им, и не любим за то плохое, что делаем им же. А раз так – Рабирий должен ненавидеть меня куда больше, чем его ненавижу я. Неровен час задавит Назона голыми руками.
Вонючая эта работа позволяла мне беспрепятственно наблюдать за кружком Рабирия, вычисляя, примеряясь, вынашивая планы.
Стало ясно, что зарезать Рабирия на ночной улице, как мне мнилось верным поначалу, не удастся.
