доступного для батареи Меркеля. Орудия прекратили огонь.
Прискакал связной с приказом менять огневые позиции. Для поражения неприятельского флота, вынудившего войска Воейкова, во избежание больших потерь, укрыться среди строений махалы, орудия следовало установить в точке наибольшего возвышения.
Упряжные лошади, одолев крутой подъем, одним духом вынесли пушки на новую огневую позицию и лихо развернули их на виду у неприятеля. Все вокруг озарили сполохи пожаров. Но несмотря на прорыв Хвостова со стороны крутой балки, гарнизон продолжал удерживать крепость.
Распорядительность артиллерии майора Меркеля, поручиков Давлекеева и Эртмана была похвальна: пушки вмиг сняты с передков, их станины раздвинуты, стволы ползут в поисках цели. Выучка прислуги, диоптрические прицелы на орудиях, позволили после короткой пристрелки перейти на поражение.
На турецких кораблях последовали один за другим взрывы. Окутавшись дымом, эскадра поспешно удалилась в море. Два судна потеряли управляемость и легли в дрейф. Гонимые южным ветром, они медленно приближались к берегу, подавая знаки о намерении отдаться на милость победителя.
Воейков поднял гренадер и казаков на приступ правой стороны замка. Во главе колонн, двигавшихся скорым шагом, показывая примерность в мужестве, шли офицеры: в правой руке сабли наголо, в левой пистолеты на боевом взводе, мундиры расстегнуты. Артиллеристы развернули пушки в сторону замка. Следуя принятой тогда лишь в русской артиллерии тактике, они открыли, согласно диспозиции, огонь по воротам крепости через головы пехоты. Первыми снарядами осаждающих были поражены амбразуры крепостных орудий.
Над замком взвился белый флаг, но ружейная стрельба, хоть и беспорядочная, продолжалась. Она захлебнулась, когда на крыше дома паши был укреплен русский флаг Лифляндского егерского полка секунд-майором Сандерсом. Этот огромного роста белокурый латыш в чине штаб-офицера сражался еще под командой фельдмаршала Румянцева. На полях битв у Ларги и Кагула он был в самом пекле во весь богатырский рост с полковым знаменем и совершенным презрением к смерти.
Спустя четверть века после взятия Хаджибея седой полковник Сандерс – комендант крепости Измаил – будет гостеприимным хозяином Пушкина как восторженный почитатель его поэзии.
Пушкин станет восхищаться ухоженным розарием у комендантского домика, грядками капусты, янтарными гроздьями винограда, кулебякой, приготовленной собственноручно женой коменданта Марьей Ивановной, чистенькой горницей, пахнущей корицей и полевыми травами: зверобоем, которым Марья Ивановна набивала матрацы, чтобы гостям снились сладкие сны, душистым подмаренником, чистотелом, медуницей.
Осматривая крепость, содержимую Сандерсом в таком же порядке и ухоженности, как и домик с розарием, Пушкин будет поражен неприступностью ее в той стороне, которую штурмовала колонна де- Рибаса, но об этом разговор позже.
Русский флаг привел гарнизон Хаджибея в смятение. Янычары, преступив воинский долг, побежали вниз, к морю.
– Исчерпав все возможности к поражению неверных, – сказал двухбунчужный Ахмет-паша, обращаясь к воинам, – согласно воле аллаха должно спасать жизнь свою для поражения неверных в других битвах.
Из крепости Ахмет-паша вышел первым. За ним горделиво ступал чернобородый миралай Зулейн. В его глазах было презрение к неверным. Прочие османлисы в растерянности озирались вокруг.
В трех шагах от де-Рибаса Ахмет-паша остановился.
– Мы разбиты, – сказал паша. – Наша крепость разрушена. Аллах всемогущ. Такова его воля, и мы принимаем свою судьбу, какую бы казнь вы не измыслили нам.
В это время кошевой Чепига дал команду казакам: «В лаву!»
С пиками наперевес казачья конница врезалась в толпу тех, кто пытался бежать, отсекая замок от стоявших на приколе турецких баркасов. Пленив бегущих, казаки вздыбили и закружили лошадей у морского прибоя.
Готовые к бою, они ждали те два турецких судна, которые медленно приближались к берегу.
Турки прыгали в воду и выходили навстречу казакам с поднятыми Руками, что свидетельствовало об их миролюбивых намерениях. Последними вышли совершенные оборванцы, изможденные голодом и непосильными трудами. Бедолахи эти заговорили все сразу и притом на чистейшем украинском языке. Федир Черненко был, однако, более Удивлен тем, что один из оборванцев подошел напрямик к нему и спросил, не доводилось ли ему, Федиру, бывать в Миргороде? А уж коли в том городе он был, то не знает ли он Ганку, которая была за Павлом Навроцким – приятелем Федота Мирошниченко, державшего в женах Катерину.
Так как Федир Черненко знал Федота Мирошниченко и его приятеля Павла Навроцкого, то он подтвердил это и в том забожился. Более того, он сказал, что и Павло и Федот были славными казаками и добрыми гречкосеями.
После таких слов бедолаха спросил Федира:
– Не узнает ли он в нем Федота Мирошниченка?
Присмотревшись, Федир и в самом деле обнаружил некоторое его сходство с Федотом. Но Федот был ладным хлопцем, а тот бедолаха старым дедом, что и было сказано Федиром с откровенностью, достойной похвалы.
– Тож я был в неволе еще с первой турецкой войны, и продали меня на галеры.
Услышав такое, Федир Черненко обнял Федота Мирошниченко и стал потчевать его из подсумка чем Бог послал, но больше салом. Федот съел изрядный шмат того сала и спросил Федира, нету ли у него чего еще, что прилично было бы отведать православному человеку, не впадая в грех.
– Так что – пристанешь до сотни или как? – спросил Федота Федир.
– Нет, не пристану, – вздохнул Федот. – Навоевался я и в неволе беду познал. Пойду искать жену свою Катерину в Миргород. Жива она или нет, то не знаю.
– Возможно, что и жива. Только от тебя шестнадцать годов ни слуху, ни духу. Не мудрено ей и за кого другого пойти. Когда еще хлопцем я казаковал за порогами, Соломия обещала меня ждать, а вернулся через
