– Ты что, умом двинулся? – заплакала Мотря. – Тьфу на него, люди добрые. Такое скажет, что кучи не держится.
– Мотря, иди до хаты, а то, ей-бо, буду бить. Дай только очкур снять.
– Я тебе покажу очкур, – при этих словах Мотря вцепилась Хвеську в чуб и стала его трепать, как она имела обыкновение делать, когда он приходил домой пьяным. На этот раз, однако, Хвесько возмутился и решительно оттолкнул ее от себя так, что Мотря села на гузно. За его обширностью посажение было мягким и вызвало со стороны Мотри не столько возмущение, сколько удивление, потому что такого еще не бывало.
– Не баба, а ведьма в юбке, – сказал Хвесько и в сердцах сплюнул. – Попутала же меня нечистая сила взять ее в жены.
– Ах ты ж охайник. Глаза бы мои на тебя не глядели. Зачем ты мне сдался? Я б пошла за лепшего в селе казака. Ко мне, может, и теперь женихается усатовский батюшка Филарет.
– Я тебя покрытою взял, – сказал в сердцах Хвесько.
– Покрыткой? Что ты брешешь? – растерялась Мотря.
– А вот и не брешу.
– Нет, брешешь.
– Нет, не брешу. При громаде перекрещусь, что не брешу. – Хвесько осенил себя крестным знамением.
– Люди добрые, что ж это деется? Такое слышать и от кого?
– Ты с москалями тягалась, когда была девкой.
– С какими москалями? Когда я была девкой?
– Когда гусарский эскадрон у вас в селе был на постое, и байстрюка от гусара родила. Это все село знает. Батьки твои его растят. Ему уже десять годов от роду…
– Все ты брешешь, – заплакала Мотря горькими слезами. – Как есть брешешь. Я ему гречаники, я ему вареники, я ему борщ с пампушками, а он, люди добрые, такой охайник. Мало что собрался меня с малыми детьми бросить, так еще обрехал перед всем миром, что теперь на улицу срам выйти.
– И мы с Василем не желаем в ту Фанагорию. – сказала Одарка, жена доброго казака Мочулы. – Идем, Василь. Пускай пан есаул с Соломией туда едет.
Василь Мочула не стал с женой препираться и молча последовал вслед за ней до хаты.
Из пересыпских казаков только какая-нибудь полусотня согласилась идти на Кубань. Остальные – кто решительно сказал «нет», а кто отступился молча.
В тот день, когда полковым есаулом Черненко назначен был выступ, на сбор пришло не больше десятка казаков – все молодые хлопцы, только два старых, у которых не было ни жены, ни кола, ни двора.
Большой неожиданностью было заявление полкового есаула Черненко, который сложил с себя уряд и сказал такие слова: «Не гневайтесь славные лыцари, идите без меня в ту Фанагорию, поведет вас Кузьма Чигиринский. Стал я немощным. И баба моя как одурела – не пойду и только. Я ее и так, я ее и сяк, а она свое заладила».
Когда казаки, собравшиеся в Фанагорию, сели на коней, то их догнали еще три всадника и пристроились в хвост. Это были те хлопцы, которых удерживали жены, но удержать не могли.
После отъезда пересыпских казаков на Кубань произошло еще одно событие, которое вызвало самые различные толки. Монахи схватили и заковали в железы усатовского попа Филарета Серединского. С церковного амвона была зачитана бумага архимандрита харьковского Покровского монастыря Лаврентия, где значилось, что Филарет взят под крепкий караул за побег из монастыря, равно за мирские дела: за чинимые соблазны Елизавете, здесь Войтихой реченой, а также пригожим казачкам и женам партикулярных обывателей – Любови, Софье, Вере, Надежде, опять же Любови, что засвидетельствовано допросами. Будучи в нарушение устава усатовским попом, указывалось далее в той же бумаге, тем Филаретом Серединским за требы была взымаема деньга сверх того, что дозволялось. За это Филарета Серединского доставить в Покровский монастырь и при всей монастырской братии испросить, куда он девал деньгу, что у него была и яко у эконома сего монастыря. Буде ту деньгу он не возвратит или не укажет, где оная пребывает, учинить ему в присутствии монастырской братии в консистории жестокие наказания плетьми, доколь не укажет. После отобрать у него подпись о честном и неисходном пребывании в монастыре и отослать к игумену для заточения его в келью и даже посажение на цепь под присмотром монахов и иеромонахов.
Все началось с подметного письма на Филарета Серединского в Одесский консисториальный суд, в котором указывалось, что он-де, а именно Серединский, большую часть прихода от продажи свечей, за требы и доброхотных на тарелку сборов утаивает и ныне замышляет самовольную, без соизволения постройку церкви на Кривой слободе, заведение там новых икон, отливку знатных колоколов, чтобы тем завлекать к себе прихожан и увеличивать свои прибыли. Пускай-де жители Усатова, равно и других хуторов, к исправлению церковных треб – венчания, крестин, освящения домов,колодцев и прочая более того праздношатающегося попа не приглашают. Вдова-де Федора Семенова жалится на него, иеромонаха Филарета, в том, что, будучи ее духовником, он вчерась пришел в ее дом в Кривой слободе и требовал насильственного сообщения с ним, для чего стал разоблачаться, сказывая при этом, что такое его желание удовлетворяют многие честные женщины в Кривой слободе и на Усатовых хуторах, не исключая всем известную здесь Войтиху.
Подметное письмо было передано в Духовное правление, а между тем еще до взятия Филарета под караул дьячку и пономарю усатовской церкви было приказано его, Филарета, к отправлению богослужения не допускать, ключи от храма божьего ему не давать.
При аресте ничего крамольного у Филарета не оказалось, были изъяты лишь три первопечатные в Новороссии книги.
Это «Канон вопиющей во грехах души» – стихотворное сочинение светлейшего князя Потемкина, напечатанное в Кременчуге в Екатеринославской губернской типографии, откуда и пошло печатание книг в здешнем крае. При разыскании Филарет Серединский пояснил, что имел обыкновение на сон грядущий перечитывать один стих «Канона» для отвращения мыслей от греховности. Вторая книга – сочинение
