Он часто ссорился с Альбрихом (то есть бывал с ним непочтителен). Он нередко дулся на Альбриха и в сердцах честил его «кочерыжкой». Однако он был уверен, что Альбрих ему как минимум симпатизирует, раз уделяет ему так много времени, кормит его, охраняет… Наконец Зигфриду показалось, что он нащупал ответ.
– Послушай, Альбрих, Фафнир говорил мне, что когда я стану Ловцом Стихий, то со временем превзойду свою человеческую природу. Это значит, со мной тоже когда-нибудь будет так? И я тоже не буду нуждаться ни в чьей любви? – тихим голосом спросил Зигфрид, его голубые глаза невольно увлажнились.
– Если, – запальчиво пискнула щука, но, поймав сердитый взгляд хозяина, застыла, словно неживая.
– Что – «если»? – гневливо передразнил тварь Зигфрид.
– Ты забыл добавить слово «если», – пояснил Альбрих. –
Альбрих говорил еще долго. О том, что не нуждаться в любви и быть черствым, бессердечным злодеем – не одно и то же. О том, что любовь – это клей, который стягивает части мира вместе. Что деятельно нуждаются в дополнительных порциях этого клея только люди неполноценные, которые плохо склеены сами. («Всякие педофилы, некрофилы и вампиры», – уточнила щука.) Что нормальным людям, если они не собираются размножаться, хватает той любви, которая растворена в воде и воздухе.
Тогда Зигфрид впервые позволил себе усомниться в правильности выбора, сделанного на Гнитайхеде, у пещеры.
Прошло еще два года.
Зигфрид покончил с ботаническими и зоологическими премудростями и находился на дальних подступах к королевству сновидений.
В его активах теперь числились наречия некоторых животных. Из языка птиц он по-прежнему знал немногое, например, что февральское синичкино «ци-ци-би!» означает «ну и фигня!»
Он самостоятельно изловил и подчинил своей воле духа горного источника и научился виртуозно начищать салом парадные сапоги Альбриха.
Зигфрид много чего прочел. Впрочем, магические книги теперь казались Зигфриду скучными. Он даже сложил сожалеющее двустишие:
Обнаружив сундук с римскими и греческими сочинениями, Зигфрид с упоением проглотил их все.
Интриги в них хватало.
Над «Сатириконом» Зигфрид нахохотался до икоты. А над «Повестью о самоубийстве двух влюбленных, разлученных своими родителями» даже всплакнул украдкой в подушку.
Рыдая о судьбе влюбленных, он плакал и над своей бесчувственной, безлюбовной судьбой тоже, хотя и не дерзал себе в том признаться. Впрочем, когда в его опочивальню пробрался первый рассветный луч, душевное равновесие королевича уже было восстановлено крепким сном. А когда Альбрих позвал завтракать, влюбленных королевичу было больше не жаль. В конце концов, ведь это же все вымысел, так?
Обнаружив душевную перемену, Зигфрид решил, что стал циником.
Правда, приятную, взрослую циническую уверенность в себе несколько поколебало известие, которое принес на Нифльзее сильф Соере. Скончалась старшая дочь главного советника Зигмунда, дивная волоокая Сигизберта.
Год назад Сигизберта вышла замуж по сговору за одного идиота из вождества хальвданов. А с месяц назад умерла родами, не сумев разрешиться первенцем.
Печаль буквально сокрушила Зигфрида.
Каждое из обстоятельств рассказа Соере рождало в Зигфриде горестную бурю – что Сигизберта, что вышла замуж, что за хальвдана, что умерла, что родами, что родами первенца…
– А ты что думал, ты уедешь, а она будет тебя дожидаться? Будет хранить девственность, памятуя детские клятвы, которыми вы обменивались, озорничая под пиршественным столом? – Альбрих беспардонно вклинился в страдания Зигфрида.
– Ничего я не думал! – прошипел королевич.
– Ага… Ты будешь постигать науки, а там, в твоем Нидерланде, время остановится?
– Отстань от меня, сделай одолжение! И вообще, откуда ты знаешь о клятве под столом? А-а, впрочем, ты всегда все знаешь! Это уже начало мне надоедать!
– Подумаешь, какой утонченный! Уж не римлянин ли? С виду вроде нет – волосы длинные, штаны, буты, амулет на шее. А послушаешь тебя – так прям Гораций, Проперций и Катулл в одном флаконе! Даром что в крови Фафнира искупался!
Зигфрид громыхнул дверью.
Смерть Сигизберты будто бы провозгласила: теперь ему, Зигфриду, совсем некого любить, даже задним числом – в своих воспоминаниях.
В тот день королевич дал себе зарок возвратиться в домик на острове как можно позже – пусть бестактный карла поволнуется, попереживает.
Он отправился в горы и долго бродил там, голодный и неприкаянный, разводя про себя всякую-разную философию.
Именно тогда на поляне возле родника Зигфрид увидал чудной стати буланого коня.
Конь был расседлан и не взнуздан, но заблудившимся совершенно не выглядел.
Его грива и хвост смотрелись ухоженными, упругие бока лоснились, словно были только что любовно вычищены хозяином. Конь дышал тяжело и выглядел разгоряченным, что в общем-то намекало на присутствие поблизости всадника. Может, почистил скакуна и отлить пошел?
Зигфрид затаился и на всякий случай вынул из ножен кинжал. Увы, мирным людям, из бронепоезда на запасном пути, близ Нифльзее делать было нечего. Большинство же пациентов Альбриха предпочитало менее тряские способы превращения времени в пространство, нежели путешествие верхом. Например, ковры-самолеты.
Но листы не задрожали, ветви не раздвинулись. Птица не вспорхнула из-под ноги загадочного пришельца.
Зигфрид втянул воздух левой ноздрей, но отдушки кисленького человеческого пота не почуял. Гм…
Королевич попытался было подружиться с красавцем-конем, но тот, возмущенно сверкнув огневыми очами, пронзительно заржал и бросился в чащу, высоко задрав хвост.
Через две недели королевич встретил буланого снова.
Вопреки здравому смыслу, конь производил впечатление непуганого и довольного жизнью. К счастью, у Зигфрида имелось яблоко. Этого оказалось достаточно для первого знакомства. Затем яблоки, морковь и мешочек с солью стали завсегдатаями походной торбы королевича.
Он нарек животное Умбоном – у коня была странная собачья привычка бдительно топырить правое ухо, трусливо прижимая к голове левое. Правое ухо при этом походило на конусообразное навершие щита, которое, собственно, «умбоном» по науке и называлось.
Ехидный Альбрих называл коня «Бумбоном».
Хорошими манерами конь не отличался – не прочь был укусить, козлил, осаживал. Любил, как бы невзначай, наступить Зигфриду на ногу. Да и уходил обычно по-английски, не прощаясь.
Мысли коня были сумбурными и рассыпчатыми, как крупа…
Но Зигфрид не успел подружиться с буланым как следует – на остров снова понаехали гости.
От забот было не продохнуть. С раннего утра отовсюду неслось «Зигфрид, это и есть фосфорная мазь? А почему она не светится?», «Зигфрид, эта книга не открывается! Я уже ее и кочергой пробовал, и ножом…», «Зигфрид, куда подевался Альбрих? У меня режутся новые крылья!»
Только за ужином Зигфрид позволял себе расслабиться. Тем более, для гостей Альбрих выставлял травяное вино вкуса необыкновенного. Это вино развязывало языки патологическим молчунам и было способно натянуть улыбку даже на мимически импотентную харю Каменного Гостя. Зигфрид не решался спрашивать, из какой травы производят сей нектар. Ибо опасался, что станет приготовлять его сам, втихаря. А там и спиться недолго.
После ужина наступало время рассказов и историй.
