Труды

Тут, мне кажется, очень важная черта всей истории Ветхого, Нового Завета, я бы даже сказал – всего человечества. Научные открытия, литературные произведения – это плод человеческого гения и одаренности, но решающее действие очень часто производится людьми как будто заурядными, которые ничем не отличаются, но у них горит сердце, у них непреклонная воля и они верят во что-то большее того, чем живут все окружающие. Если вы подумаете о разных преобразованиях, которые происходили в течение всей истории человечества, то увидите, что эти преобразования совершали не обязательно гении, а люди, у которых было чистое сердце и видение.

И вот Моисей оказался таким человеком, причем у него были свойства, которые как будто делали его неспособным на это: он был гугнивый, то есть заикался (Исх 4:10), он ничем особенно не выдавался. Но он встретил Бога лицом к лицу; и бросив взор на своих единоплеменников, увидел в них то, что они собой представляли: народ, призванный к свободе, к творчеству, народ, кому предначертано быть почвой, из которой родится будущее человечества. И Моисей нашел в себе – не силы, а послушливость, он отдал свою волю Богу. И когда между Богом и Моисеем шла речь о том, что он должен вывести евреев из плена, он замечательно сказал Богу: но Ты с нами пойдешь? если Ты с нами не пойдешь, нам идти незачем. Он знал, что речь идет не о том, чтобы высвободиться из плена и создать новую гражданскую родину, а о том, чтобы стать Божиим народом и создать такое Царство, где бы царствовал Бог, где все были бы Божиими слугами, Божиими священниками, богопочитателями. Это и делает Моисея великим.

Святые отцы устанавливали некоторую параллель между Моисеем и Христом. Спаситель земли не был царем, не был вельможей, не был властителем. Он был неизвестным из Назарета. С точки зрения людей за этим ничего не стояло. Да, Он был Богом, ставшим Человеком, но в глазах Своих современников Он был одним из них; и немудрено поэтому, что Нафанаил, когда ему сказали, что в лице Иисуса Христа ученики нашли Спасителя, Христа, Мессию, возразил: может ли что хорошее выйти из Назарета? (Ин 1:46). Кана Галилейская, где жил Нафанаил, на расстоянии нескольких километров от Назарета. Что бы вы сказали, если бы вам кто-то заявил, что живущий на расстоянии нескольких километров молодой человек, которого вы знали чуть ли не с детства, оказывается – Сын Божий воплощенный? В этом и есть некоторая параллель. Христос был послушен Богу до конца. Как человек, Он не выделялся какими-либо земными особенностями. Всякий, кто Его видел, мог узнать себя в Нем. Никто не мог сказать: ну да, Тебе-то хорошо, Ты вельможа, Ты богат, Ты знатен! Всякий мог сказать: да ведь Он один из нас, Он – как все, и посмотри, что Он нам говорит. Он говорит, что мы призваны быть свободными! За таким человеком можно пойти.

О Евангельском благовестии{193}

Мы привыкли говорить, что Евангелие – благая весть, что Христос в жизнь, в мир принес такую весть, которая превосходит своей красотой, смыслом, творческим напором всякую другую. Но когда спрашиваешь людей: в чем благая весть в твоем опыте? как ты ее определишь? как ты видишь ее, например, в истории святых апостолов? – то большей частью четкого ответа не получаешь. Я этот вопрос ставил часто и получал ответы «богословского» – в кавычках – содержания: примирение с Богом, прощение грехов и многое другое; и все это правда, и так часто чувствуется, что это – объективная правда, но не для говорящего. Не в том смысле, что это неправда, а в том, что, если было бы только это, для говорящего это не было бы благой вестью, которая перевернула его жизнь, которая настолько полна новизны, что все через нее сделалось новым.

Последние годы я себе ставил этот вопрос и долго искал одного какого-нибудь ответа, именно такого слова, которое в себе содержало бы все, – и не нашел. И поэтому я хочу сделать попытку сейчас высказать вслух продуманное и пережитое и предложить вам разные элементы, разные моменты этого благовестия, этой радости евангельской, как она мне представилась.

Тут я хочу сделать оговорку, что людям, родившимся в верующей семье, воспитанным в вере, людям, которые всегда были верующими и жили этим, порой труднее найти, в чем это благовестие, потому что эта благая весть всегда в них жила, всегда была вокруг них, всегда была с ними. Не с чем ее сравнивать, не было такого момента, когда что-то случилось, после чего все стало ново, все заискрилось новой красотой, все осмыслилось. Те, наоборот, которые были неверующими (крестили их до этого или не крестили – неважно), часто могут уловить какой-то момент и какое-то событие, которое действительно донесло до них эту благую весть, которое принесло в их жизнь что-то настолько новое, что стало возможно жить, а не только влачить какое-то существование, не только существовать по необходимости.

И вот я вспоминаю первую свою встречу с Евангелием. Я с Евангелием не встречался до пятнадцатилетнего возраста: и в руках не держал, и не читал, и не знал ничего о нем, кроме того, что приходилось воспринять понаслышке и без всякого интереса. И когда впервые мне пришлось читать Евангелие, меня поразили некоторые особенности этого благовестия, а затем к ним прибавились и другие, о которых я тоже хочу сказать, хотя они не относятся к этому первому, поворотному пункту жизни.

О жизни к пятнадцатилетнему возрасту я знал, что она жестокая, я знал, что пощады от человека или от жизни ожидать не надо, я знал, что естественный враг человеку – его ближний, я знал, что единственный способ прожить – это стать настолько бесчувственным, железным, чтобы ничего не могло проникнуть в душу. И я тоже знал, что, воспринимая жизнь так, можно в себе нести не только сознание, но физическое ощущение мертвости, что можно ходить, как труп, среди других людей и что все сводится к этому. Об обстоятельствах, при которых я читал Евангелие, я сейчас не буду говорить, но одна из первых вещей, которая меня поразила, когда я встретился с евангельским словом, – это то, что Бог сияет Своим солнцем на добрых и на злых, на благодарных и неблагодарных, на любящих и ненавидящих, что для Него все люди – Свои (Мф 5:44-46). Мы можем отчуждиться от Него, но для Него мы – свои, мы можем от Него отвернуться и оказаться предателями в самом последнем смысле слова, а Он останется верным до конца (до какого конца – мне еще было неясно тогда, потому что это было только начало евангельской повести, я потом открыл, какой это конец). И я помню, каким это было откровением. Откровение заключалось вот в чем: я окружен людьми, которых я всегда считал прирожденными врагами, опасностью для жизни, опасностью для цельности души, и вдруг оказывается, что этих людей любит Бог, как отец любит своих детей, – и меня тоже! Помню, я в первое утро после чтения вышел, смотрел вокруг себя с изумлением на всех людей, которые шли по улице, спешили на поезд, на работу, и думал: какое чудо, они, может, не знают, что они Богом любимы без разбора, а я это знаю, и они мне больше не могут быть врагами! Что бы они ни сделали по отношению ко мне или к кому бы то ни было – ни один из этих людей никогда не будет мне врагом; он может оказаться хищным зверем, он может поступить жестоко, он может поступить безумно, но я-то знаю, что у нас один и тот же Отец, что каждый из них – из нас – равно любим и что нет врагов… Вам может показаться, что такая реакция, такой ответ души на этот короткий и простой отрывок из Евангелия – детскость, незрелость, – пусть, но я и сейчас думаю то же самое, после того как прошло сорок пять лет или больше. И это одно из самых основных открытий, которые можно сделать в Евангелии: обнаружить, что мы все для Бога – дети, свои, чужих нет.

Читая дальше, я обнаружил вторую черту. Опять-таки, опыт жизни, хотя не длительный и не очень сложный, явно показывал, что до человеческого достоинства мало кому есть дело. И вдруг я обнаружил, что Бог относится к человеку с глубочайшим уважением, относится к нему не как хозяин к рабу, не как языческий бог к людям, которые ему подвластны, но совершенно по-иному, – и это меня поразило в притче о блудном сыне (Лк 15:11-32). Меня поразила одна фраза и один образ: образ отца. Отец видит издали, как идет блудный сын, который от него отрекся, причем отрекся жестоко, беспощадно, так, как мы отрекаемся порой в молодости, потому что не чувствуем глубины раны, которую наносим. Ведь