Труды

встретить Бога, пришедшего плотью, мы могли бы встретить Спасителя Христа, мы могли бы слышать Его голос! Могли бы, но как бы мы отозвались? Сколько людей встретило Христа во дни, когда Он жил на земле, и как мало отозвалось на Его личность и на Его слово… Почему нам думать, что мы оказались бы более зрячими? Что наше сердце было бы чище, понятливее? Что мы могли бы отказаться от себя, тогда как другие не отказались? Что мы бы не испугались проповеди Христовой о любви до самозабвения? Как мы богаты опытом тысячелетий! О Христе мы знаем все, что нам нужно знать: знаем от очевидцев, от тех, которые говорили о том, что видели их очи, что слышали они сами, что осязали их собственные руки (1 Ин 1:1). Но кроме этого мы имеем свидетельство людей, которые на протяжении почти что двух тысяч лет духом встретили Христа, в жизнь которых Он вошел, в судьбе которых Он совершил чудо перерождения.

Как нам могло бы быть легко верить с таким сонмом свидетелей, и как это нам трудно дается, как мало в нас веры, как мало наша вера меняет нашу жизнь. Как мы способны дивиться тому, что делает Бог, тому, что совершается Его силой, Его любовью, не понимая, почему это совершается… Мне вчера рассказывали о плачущей чудотворной иконе Божией Матери. Толпы народа ходят к этой иконе, дивятся этому чуду, умиляются состраданию и ужасаются скорби Божией Матери. Воспринимается это как чудо, воспринимается это как свидетельство о том, что Божия Матерь так сострадательна и так нам близка, но как мало, вероятно, людей, которые ставят перед собой самый основной вопрос: а отчего же плачет Божия Матерь? О ком, над кем, о чем? Умиляются Ее слезам, припадают к Ее иконе – и отходят с чувством изумления перед Божественной любовью, но почему не ставить себе вопрос о том, что не напрасно же Она плачет: надо мной Она плачет, над нами Она плачет! В нашей власти Ее утешить, хоть отчасти.

Мы думаем о Христе в Страстные дни, ужасаемся, дивимся, благодарим, умиляемся, но ведь если бы один раз в жизни мы поняли, что это значит, то, быть может, что-то и с нами случилось бы, как случилось с тысячами и тысячами людей, мужчинами, и женщинами, и детьми. И если это был бы не Христос, а просто человек, который умер из-за нас и ради нас, – как бы мы вспоминали его и как бы мы старались жить! Я помню семью, спасенную во время революции женщиной, которая, чтобы дать им время избежать смерти, осталась в том доме, куда собирались прийти их взять и расстрелять. Эта женщина была расстреляна за мать и двоих детей. Много лет спустя мать мне говорила: всю жизнь мы живем в сознании, что наш долг – так прожить, чтобы эта смерть была не напрасна, чтобы эта женщина не умерла ни за что ни про что, чтобы жизнь оставшихся не была бы поруганием ее смерти. А ведь смерть Христова относится к каждому из нас: Он умирал не Своей смертью, а нашей смертью, как та женщина умерла не своей смертью, а смертью этой матери с двумя детьми.

Когда мы читаем о ком-то, кто подверг свою жизнь опасности, чтобы спасти другого, мы это понимаем; когда это случается с нами, в течение какого-то времени в нашей душе держится благодарность и что-то меняется в нас. Почему же мы так забывчивы? Почему мы так легко утешаемся? Почему благодарность наша не приносит почти никаких плодов? Неужели мало того, что Сам Бог облекся плотью для того, чтобы Его можно было убить нашего ради спасения? Неужели этого мало? Неужели этого недостаточно, чтобы мы о своем Боге могли думать с изумлением, с благодарностью и не трепетать перед Богом только, но относиться с глубочайшим почтением, с глубочайшим уважением к такому Богу?

Прошли подготовительные к Великому посту недели. Я в своих проповедях сказал, в сущности, все, что хотел сказать. Мы призваны прозреть, мы призваны твердым, спокойным взором посмотреть в лицо окружающих нас людей и не испугаться их суда, мы призваны оторвать наш взор от человеческих лиц и вперить его в лик нашей совести. Мы должны услышать ее голос, но вместе с этим не потерять надежды, потому что, как мы ни были бы грешны, у нас – как у блудного сына – есть Отец, Бог, и Он верен, верен до конца. К Нему мы должны устремиться, встать перед лицом Страшного суда о том, что любви-то в нас не оказалось. Речь не идет об отдельных поступках, а именно о том, где же была любовь? Юноша сказал своему отцу: ты мне не нужен, ты мне помеха, ты стоишь на моем пути, мне нужно все то, что ты мне можешь дать; дай, будто ты уже умер, договоримся, что для меня тебя больше нет, а твое будет моим (Лк 15:12), – разве мы не говорим то же самое Богу все время, повторно, жестоко, легкомысленно, глупо: дай, дай! И как только мы получили, мы это уносим и растрачиваем. Но Отец верен. Однако когда мы предстаем перед Ним вновь, встает и перед нами вопрос: где же была любовь? где она теперь? что нас вернуло в отчий дом? Голод, тоска, обездоленность, одиночество – без них мы не опомнились бы. Понятно тогда делается, почему Павел так благодарил Бога за трудную, скорбную, многострадальную жизнь: она ему не давала забыть Бога (Рим 5:3-5).

Я говорил о том, что, когда мы будем каяться, мы должны каяться каждый за себя, мы должны каяться все друг за друга, мы должны каяться как одно целое – тело, общество, каждый за себя – в тех грехах, которые будут исповеданы и которые мы за собой знаем, каяться в том, чем мы себя изуродовали, в том, что мы прошли мимо предложенной нам цели, каяться в том, чего мы не сделали для другого, и в том, что мы принесли горького, разрушительного в его жизнь. Мы должны каяться и как общество. Хомяков говорил, что Церковь – это общество, организм любви^{230}, – разве можно себе представить, что кто-нибудь нашу общину так назовет? Есть любовь – но как легко она разбивается о раздражение, о сплетни, о недружелюбие, как она хрупка! Люди должны были бы, приходя к нам, окунуться в любовь и исцелиться, стать цельными душой – и как это трудно дается! Каждый из нас за это несет ответственность. Легко указать ответственность священника, мою ответственность в том, что не сделано, в том, что сделано плохо, и в этом я буду каяться и каюсь. Но в Теле Христовом – не только те люди, которым поручена та или другая задача жизни: все, все должны участвовать в созидании этого чуда взаимной любви и любви к Богу. Каждый из нас несет на себе ответственность. Но раскаяние – это еще не покаяние: обнаружить в себе грех и греховность – надо, но только над ними плакаться – недостаточно. Если мы действительно понимаем, что Бог может нас исцелить – по слову Исаии пророка: Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю (Ис 1:18), – если только мы в это верим, то мы должны от греха вырваться к Живому, спасающему нас Богу.

Есть рассказ в житиях святых о том, как два пустынника ушли в город продавать свое изделие, с тем чтобы купить хлеба и вернуться в пустыню. За те несколько часов, которые они провели там, один из них согрешил, и другой пал. Когда они встретились, один сказал: «Я в пустыню с тобой не вернусь, мне там больше нет места: я согрешил, я оскверню наше братство». Другой ему сказал: «Бежим в пустыню, будем каяться – и Бог нас очистит!» Он его убедил, и оба вернулись, признались всему братству в своих грехах, им было повелено в течение сорока дней, запершись в кельях, умолять Бога. И братья подходили к их окнам и дверям и прислушивались. Первый – день и ночь исповедовал свой грех, плакал над собою, говорил Богу, что нет ему уже надежды на спасение. И братья изумлялись такой силе раскаяния. А у кельи другого они стояли в недоумении, потому что после первого исповедания подвижник стал петь пасхальные песнопения, благодарить Бога за Его любовь, за Его милосердие, за то, что Он – спасение. Они отходили, покачивая головой: этому, верно, не спастись, он не умеет каяться. Прошло сорок дней, и оба вышли из своего келейного заточения. Первый сказал, что за эти сорок дней он до глубины познал свое недостоинство, понимает, что ему нет места в братстве, посвященном чистоте, подвигам и Богу, и он ушел из пустыни и погряз в грехе. А другой вышел с сияющим взором, он говорил о том, что Бог – его Спаситель, что все возможно в укрепляющем нас Господе Иисусе Христе (Флп 4:13), что сила Божия в немощи совершается (2 Кор 12:9), и он остался, и долголетним подвигом вырос далеко за ту меру, из которой он отпал. Он спасся надеждой, он спасся той искрой радости, которая отличает надежду как предвкушение, от веры, являющейся лишь убеждением.

Мы не умеем ни каяться, ни радоваться по-настоящему, нам надо учиться тому и другому, нам надо уметь пережить тяжесть греха, понять, что грех делает из нас, измерить его разрушительную силу, и, одновременно, нам надо научиться тому, что можно вернуться к Богу, но не просто надеясь на то, что «сойдет», что Бог – любовь, что Бог милостив, что Он все простит. Да! Он все простит, но, как сказал Серафим Саровский кому-то: «Бог простит все – но ты посмотри, какой ценой!» Какой ценой? – ценой воплощения Живого, Всесвятого Бога в мир греха, в падший мир, в мир смерти, в мир страдания, в мир измены, ценой тридцатитрехлетней жизни среди